Времена и люди. Разговор с другом

Какие пустяки! Конечно, Фадеев немного посмеивался над наивной самоуверенностью Додзина, когда осматривал «Европейскую», и несколько раз незаметно спрашивал меня: он это что, всерьез? И покачал головой, когда во время обеда Додзин сказал: «Водку пейте аккуратно, моя собственная…» Додзин говорил Фадееву: «Запишите то, запишите это, не забудьте сказать про старшую хирургическую». И только прощаясь с Фадеевым, Додзин, глядя на него снизу вверх, спросил, откашлявшись: «Прошу извинить, я в академии увлекался литературой. Там у вас в романе «Разгром» выведен интересный тип, хочу спросить…» Но тут раздался чей-то вопль: «Товарищ военврач второго ранга, фановую прорвало», — и Додзин бросился на помощь, так и не высказав свои мысли по поводу фадеевского романа.

Но Фадеев был очень доволен всем, что увидел, и, пока мы шли по Невскому, он вспоминал «малярно-госпитальный цех».

— А этот черт хрипастый, взъерошенный, и в академии увлекался литературой… Академия! А как он в финскую воевал?

— Галстян его хвалил, ну и ругал, конечно… За… дерзость.

— Да, есть в нем этакое великолепное нахальство, но Денис Давыдов тоже был большой нахал, я думаю. А водочкой попрекнул: «своя собственная».

Фадеев приехал в Ленинград в конце апреля сорок второго года. Несколько дней он прожил у Тихоновых, а после переехал в «Асторию». Я его не видел больше года. За это время он похудел, еще больше поседел, но казался помолодевшим. Военная форма очень ему шла. (Строго говоря, это был френч и брюки военного покроя, знаков различия Фадеев не носил.) Он и так всегда держался прямо, а теперь стал еще прямее.

Первые дни после приезда Фадеев с трудом сдерживал, а чаще всего не сдерживал волнения от встречи с Ленинградом, и хотя Тихонов еще в Москве много рассказывал ему о пережитом, и хотя Фадеев многое знал о положении Ленинграда, было невозможно умозрительно представить себе, каким стал этот город после длительных, иногда круглосуточных воздушных бомбардировок и артиллерийских обстрелов, после моровой зимы и пожаров. И что сталось с самими ленинградцами, с теми, кто остался жив вопреки всем расчетам врага? Ответом на этот вопрос и должна была стать книга Фадеева, о которой он говорил очень мало и которую потом скромно назвал: «Страницы из дневника».

Поездка в Ленинград формально была вызвана заказом Совинформбюро (во всем мире интерес к Ленинграду был огромным), но еще больше эта поездка была вызвана внутренней потребностью Фадеева. Он говорил мне, что боялся не попасть в Ленинград — вдруг да сорвется, — и что последние дни в Москве отказывался отвечать на вопросы, куда и когда едет — еще сглазят, и перестал нервничать только на борту самолета.

Каждый писатель постоянно носит в себе тоску по своему герою, и книга выражает или, вернее, утоляет эту тоску (исчерпать ее, вероятно, нельзя — герой, как и жизнь, неисчерпаем). Герой Фадеева — это человек, взятый в критических обстоятельствах, в самый трудный час своего бытия. От него самого зависит его поведение. И именно в этот час герой Фадеева проявляет самые высокие нравственные качества. В Ленинграде Фадеев испытал подлинное счастье писателя, повсюду встречая своего героя. И хотя исключительность ленинградской эпопеи очевидна, я должен прибавить — своего постоянного

героя.

Первые жизненные впечатления Фадеева были необычайно суровы. Террор белых и японских интервентов поражает своей жестокостью. Достаточно вспомнить Сергея Лазо, сожженного японцами в паровозной топке. Такая же участь постигла двоюродного брата Фадеева, Всеволода Сибирцева. (Фадеев упоминает о нем в книге «Ленинград в дни блокады» в связи с тем, что родная сестра Всеволода Сибирцева работала в осажденном Ленинграде и пережила все тяготы первой блокадной зимы.) Брат Всеволода Сибирцева, Игорь Сибирцев, во время гражданской войны раненный в обе ноги и преследуемый беляками-кавалеристами, застрелился, не желая сдаваться в плен. Зверства дальневосточных разбойников Семенова и фон Унгерна были сродни (пусть в меньших масштабах) зверствам германского фашизма. Сопротивление, оказанное народом, и тут и там было сопряжено со страшными жертвами, и тут и там накал борьбы был предельным.

— Бывало у тебя так, — спросил меня однажды Фадеев, — ты приезжаешь в незнакомый город, идешь по незнакомым улицам, и вдруг кажется, что ты уже бывал здесь и вот-вот встретишь знакомых людей?

— Не знаю, — сказал я неуверенно, — кажется, нет.

— В молодости этого и у меня не было. А теперь… каждый раз, когда я выхожу на Исаакиевскую площадь, я встречаю ребят с Дальнего. И они не постарели…

Через восемь лет в кабинете Фадеева, генерального секретаря Союза писателей, я напомнил ему эти слова.

— Какая-то чертовщина, — сказал он, смеясь. — Как ты говоришь? «Иду по Исаакиевской площади и встречаю ребят с Дальнего»? И только я постарел, а они нет? Хотя что ж? В общем-то это азы работы писателя.