Времена и люди. Разговор с другом

Но думаю, что это не совсем «азы», думаю, что для Фадеева его молодость — дальневосточная, партизанская, военная — была главным источником вдохновения в самые разные периоды его литературной работы. В стихах Берггольц есть такая строчка, обращенная к первой блокадной зиме: «Я вмерзла в твой неповторимый лед». У Фадеева нигде не найдешь таких признаний. Но не только в «Разгроме» и в «Последнем из удэге», а и в «Молодой гвардии» Фадеев неотъемлем от своей дальневосточной молодости. Конечно, и Вишневский видел в моряках сорок первого года стальных матросов Центробалта. И Тихонов видел и Ракова, и Кирова в рядах защитников Ленинграда — отцов и детей в одном строю, да и Левинсона соединяют с Олегом Кошевым и общие идеалы, и общая борьба с оккупантами. Погружение Фадеева в свои молодые годы, на мой взгляд, было вызвано не только верностью теме, но и каким-то неписаным долговременным договором, заключенным им с самим собой.

Очерки Фадеева о Ленинграде не только правдивые картины увиденного им лично, но и цельная книга, раскрывающая взгляд писателя на жизнь, главное в ней — победа человека над смертью во имя высших идеалов, во имя Родины и ее свободы, победа духовного, нравственного начала.

Ленинградцы победили смерть — в этом главная мысль книги Фадеева «Ленинград в дни блокады». Есть в книге одна фраза, которая кажется мне ключевой. Рассказывая о концерте симфонического оркестра Радиокомитета в Большом зале Филармонии летом 1942 года (за месяц до исполнения Седьмой, «Ленинградской» симфонии Шостаковича), Фадеев замечает о слушателях этого удивительного в условиях осажденного города концерта: «Печать великого знания лежала на этих лицах». «Печать великого знания» является лейтмотивом всей книги.

«Я заметил в ее глазах, — пишет Фадеев о восемнадцатилетней воспитательнице детского дома Оле Мерц, — как замечал впоследствии в глазах многих ее сверстниц, особенное выражение, когда она молчала».

Фадеев увидел клочок бумаги, на котором нацарапано карандашом:

«Оля! Я достал тебе кусок хлеба и еще достану. Я тебя так люблю!» «Да, — пишет Фадеев, — я понимал, что это было не объяснение в любви, а это было проявление той самой высшей человеческой любви, которая только может соединять людей на земле».

Фадеев был не только глубоко потрясен и воодушевлен подвигом Ленинграда, он еще был и влюблен в Ленинград, вернее в ленинградцев, в каждого ленинградца. Один раз я уперся и сказал — нет, этого человека я знаю, ничего он собой не представляет. Фадеев был очень недоволен: «Человек, перенесший то, что он перенес, давно уже стал Большим Человеком».

Фадеев всегда любил Тихонова, Берггольц, Крона. Это были люди ему близкие, старые, довоенные друзья, но теперь он был еще и влюблен в них, он ими гордился, и ему все время хотелось о них говорить. И он ждал, когда я ему — в сотый раз — расскажу, как Ольга Берггольц отказалась эвакуироваться и как я пришел к ней на улицу Рубинштейна и сказал, что есть машина, она уходит на Большую землю завтра, я помогу собраться…

— Ну, ну, — радовался Фадеев, — ты говорил ей, что она здесь погибнет, сердце не выдержит, у нее всегда было слабое сердце?

— Да, говорил и даже убеждал…

— А она, конечно, конечно же не поехала. Разумеется, нет. Все это совершенно просто: она была здесь нужна.

В сотый раз я должен был рассказывать, как Тихонов ежедневно ходил в Смольный, всегда чисто выбритый, всегда «с полной выкладкой», включая противогаз. (В голод сумки для противогазов чаще всего использовались не по назначению, в них прятали скудный паек, но Тихонов ходил «как положено», во всяком случае это была неотъемлемая часть легенды.)

Когда человек любит, в его сознании, или вернее сказать — в его душе, складывается образ этого любимого им человека, не всегда объективно совпадающий с реально существующей личностью. Любовь, если так можно сказать, «авансирует» человека на будущее. Фадеев не только всегда восхищался тихоновской «Ордой», «Брагой» (он ведь и учился по этим книгам, Тихонов немногим старше Фадеева, но он значительно раньше Фадеева начал свой путь в литературе), — не только восхищался, не только умел защитить тихоновские стихи от недоброжелателей, он еще и любил Тихонова, придавая ему те черты, которые до времени не могли быть раскрыты. И вот случилось так, что действительность превзошла все самые высокие мерки, которым Фадеев мог «измерить» Тихонова.