Время и случай

Н. Д. Набоков имел за плечами сложную и бурную жизнь. Он был много раз женат, весьма не чужд всем удовольствиям жизни, знаком со многими сильными мира сего. Приобретя в 30-е годы американское гражданство, участвовал в работе американской разведки против власовцев, затем основывал передачи «Голоса Америки» на русском языке, был генеральным секретарем антикоммунистического «Конгресса за свободу культуры» и не скрывал, что эта организация финансировалась ЦРУ. Когда об этом, однако, стало известно в печати, Набоков ушел с этого поста, так как считал свое дальнейшее пребывание на этом подмоченном месте неприличным. Занятия музыкой, как он признавался сам, особых доходов ему никогда не приносили. Поэтому в последние годы специализировался на организации крупных международных фестивалей, используя свои старые связи со многими видными музыкантами.

Такое место и предложил ему В. Брандт, предоставив в его распоряжение большой особняк, автомашину, аппарат сотрудников и возмещение расходов, связанных с его директорской деятельностью. Зарплату, если верить Н. Д. Набокову, он не получал, но и на отсутствие средств никогда не жаловался. Он говорил, что помогает Брандту «по дружбе». Аденауэровский Бонн он не любил, всякий раз попадая в этот город, чувствовал себя как бы среди жирных и самодовольных карпов, которые становятся, однако, очень злыми и агрессивными, если кто-то пытается нарушить их привычную жизнь какими-либо нововведениями. Он делал ставку на скорую смену лиц в Бонне и не скрывал, что видит в Брандте фигуру, которая приведет в движение германскую политику и откроет путь к выходу Европы из паралича послевоенной конфронтации. Вероятно, Набоков повторял то, что слышал в то время от американских политиков из окружения Кеннеди. Во всяком случае попусту он не болтал. П. А. Абрасимов охотно принимал его и разговаривал с ним.

С приходом Н. Д. Набокова наши культурные контакты с Западным Берлином встали на надежные рельсы. Он приглашал на фестивали наших исполнителей, помогал осуществлению обменов и вне рамок фестиваля. Глубоко русский человек, он испытывал гордость, когда оркестр берлинской филармонии играл музыку Чайковского или Мусоргского. Толкая меня в бок, шептал: «А ведь эту красоту наши, русские, написали!» Когда Ростроповича встречала овациями публика, чувствовал себя примерно так, как будто аплодируют и ему. Не раз он повторял, что величайшая вина большевиков перед страной состояла в том, что после 1917 года на Запад ушел цвет русской интеллигенции. Помните, говорил он мне, что все самое прекрасное в культурной жизни Запада 20-х и 30-х годов сделали наши люди. У них-то ведь у самих и талантов раньше таких столько не было, а мы им все «за так» отдали — и Дягилева, и Шаляпина, и Баланчина. Один Прокофьев вернулся, а других потеряли безвозвратно.

Немцы чувствовали эту приверженность Набокова русской культуре. По городу ходило много слухов, что Набоков попал «в сети советской мафии», что ему надо дать крепкого заместителя, который бы приглядывал за политическим направлением берлинских фестивалей и особенно расходованием сенатских денег. Отношения Набокова с городскими властями становились все более натянутыми. Но он не обращал на это особого внимания, считая, что, пока в Западном Берлине правит Брандт, его не тронут, а уйдет Брандт, так и ему все равно надо будет тоже уйти. Так, кстати, в конце концов и получилось.

Через Набокова я получил возможность заглянуть в дотоле неизвестный мне мир русской эмиграции. Эмиграции старой, довоенной. Послевоенной нашей эмиграции ярый антикоммунист Николай Набоков, как, впрочем, и большинство его сотоварищей по послереволюционной судьбе, не любил. Это были люди либо запятнавшие себя сотрудничеством с нацистами, либо личности с сомнительным прошлым, так что старая русская эмиграция относилась к ним свысока и даже с некоторой брезгливостью. Во всяком случае такое положение было довольно характерным для середины 60-х годов. Меняться в позитивную сторону оно стало значительно позже, причем процесс этот шел весьма постепенно.