Время междуцарствия

– Это чистое самоубийство, ваше высочество, если вы спрашиваете меня. Настроить против себя разом всю Та-Кемет! Даже если каким-то чудом вы сумеете бежать в иные земли и сохраните жизнь – а я отнюдь не уверена, что это удастся! – о троне вашего отца вам придется забыть навсегда. Неужели этого вы хотите? – В голосе ее дрожало едва сдерживаемое вдохновенное ликование: – Вам суждено однажды стать правителем этой страны, и тогда вы сможете поднять ее из той болотной топи, в которой она увязла; но ради будущего величия вы не имеете права теперь стать преступником и отцеубийцей перед целым миром! Идите к своему брату. Убедите его в том, что не собираетесь посягать на его власть, будьте услужливым и почтительным – так, чтобы он усомнился во всем том, что наговорили ему его мать и сановник Та. Соглашайтесь на всякую должность, самую низкую и унизительную, какую он только предложит, или на всяческое ее отсутствие, если ему так угодно; все это не имеет значения, если удастся усыпить его бдительность. А затем, когда доказательства виновности истинных преступников будут собраны, – с неприкрытым торжеством прибавила жрица Нейтикерт, – тогда, ваше высочество, мы с вами встретимся снова и решим, как нам с ними поступить.

***

Пока его господин совещался с матерью и жрицей Нейтикерт, слуга Кахотеп также не терял времени. Во дворце, разумеется, теперь мало что представлялось возможным узнать, тем более – тайно и незаметно: если кто из слуг и заметил что-либо странное в ночь убийства фараона, то едва ли посмел бы открыть рот из страха лишиться жизни. Соглядатаи сановника Та в одну ночь наводнили дворец – пока царевич Рамсес еще не стал новым правителем перед взорами богов и людей, это было вполне ожидаемой мерой предосторожности, хотя никто не мог поручиться, что положение изменится после сего знаменательного события. Те, кто прежде выступал на стороне царицы Тии и ее сына, должны были хотя бы внешне скрыть свои истинные пожелания; сила была явно не на их стороне.

Однако Кахотеп, проживший во дворце без малого два года, знал, сколь легко чаша весов может еще склониться в противоположную сторону – если будут доказательства того, что в убийстве виновны сторонники царевича Рамсеса, а в том, что это так, бывший раб даже не сомневался. Но и без такой уверенности он отправился бы исполнять отданный приказ – вернее, просьбу, потому что Пентенефре никогда не забывал интересоваться мнением того, кого звал другом, и ни разу еще не принуждал его делать что-то против собственной воли.

Один-единственный раз он поступил иначе: когда пришел к полумертвому преступнику после остановленной казни, переговорил кратко с лекарем, а затем сел рядом – на узкую кровать, застеленную расползающейся тростниковой циновкой – и положил на чужое плечо теплую ладонь. Пентенефре спрашивал тогда: тщательно, серьезно и обстоятельно, как делал все в своей жизни – о том, осталась ли у нубийца на родине семья, во сколько лет он был захвачен в плен, как долго был в рабстве и чего теперь хочет.

Кахотеп хотел умереть. Только это он и сказал, убедившись, что сорванное криком горло оказалось способно выдавить из себя хоть какие-то звуки. Пентенефре какое-то время обдумывал его слова, всерьез хмуря брови, затем спросил вполне серьезно:

– Разве жизнь не должна быть лучше смерти?

– У камня нет жизни, – хрипло промолвил Кахотеп, отворачиваясь; он тогда не хотел никого видеть и лишь надеялся, что царевич, решивший покичиться своим милосердием, потеряет терпение и отдаст приказ о его казни. Но Пентенефре терпеливо ждал продолжения его слов и, очевидно, действительно хотел что-то понять. Кахотеп помнил смутно, как когда-то прежде на далекой, полузабытой уже родине человек, вероятно, бывший его отцом, говорил, что умение слушать тех, кто отличен от тебя – редкий, бесценный и счастливый дар. Поэтому он и объяснил, как мог, стараясь даже внятно говорить на ненавистном ему языке своих поработителей:

– Из камня высекают то, что нужно господам, из раба – выбивают кнутом. У камня нет жизни, но он не чувствует боли; значит, раб хуже камня. У раба нет жизни. А когда нет жизни, то смерти тоже нет.

– Ты поэтому убил того надсмотрщика? Потому, что он бил тебя кнутом, – царевич чуть заметно нахмурился, но продолжал говорить все с тем же отвратительным дружелюбием, от которого нубийца тянуло отвернуться – не позволяло лишь истерзанное тело, лежавшее грудой мяса и переломанных костей, – или потому, что он говорил, будто ты хуже камня?

Кахотеп все-таки смог чуть передвинуть затылок на деревянном подголовнике – перед глазами мгновенно пробежал сноп искр, закрыв склоненное над ним златокожее, приветливое и открытое лицо царевича – и булькнул кровью обреченно и глухо:

– Не за это. Тот человек убил друга – его друга, – указал он на себя. – Человек столкнул его с лесов, так, что тот упал на шипы для распилки блоков… Раб не жалеет, что отомстил.

Пентенефре промолчал, не возмутившись такой дерзостью; тихо поднялся с места, и посоветовал: