Все не случайно

С юности я не тороплюсь принимать людей в свое сердце: для меня это глубокий и чувственный процесс, и мое сердце, очевидно, на большое количество привязанностей не рассчитано. Но зато и разрыв, если случается, всегда оказывается болезненным. Время не лечит – и моя сердечная память не позволяет забыть, почему разрыв произошел. Возможно, по этой причине я человек закрытый. Я дружелюбна, но инстинктивно держу дистанцию, да и общение в обычном понимании мне не очень нужно. Потому тех, кто знает меня хорошо, немного. Моя дочь долгое время звала меня в шутку инопланетянкой, но с возрастом, возможно, стала понимать меня лучше, хотя она совсем другая: общительная и открытая. Для моего мужа мои поступки и суждения всегда оставались загадкой. Вот уж с кем мы при таком долгом единении и совместной жизни – люди с совершенно разных планет. Я долго могу быть одна, и мне не бывает скучно. Я могу отдыхать одна – и за две недели на каком-нибудь курорте не сказать никому ни единого слова, если рядом нет знакомых. Мне это не в тягость. Когда мы оказались на гастролях в Израиле, мы хотели пройтись экскурсией по монастырю молчальников, но не попали туда из-за недостатка времени. Но мы заинтересовались, в чем, собственно, заключается этот обет. Постучавшись в монастырь, мы спросили об этом у монаха, который открыл калитку. Выяснилось, что обет состоит в абсолютном молчании, и он, этот монах, – единственный, кому дозволено говорить, потому что он водит экскурсии. Ушли мы оттуда, задумавшись, а Ольга Аросева вдруг сказала, что, пожалуй, Алентова чувствовала бы себя в этом монастыре комфортно.

Сказалось на мне и общее северное и частное мамино суждение, что если уж говорить, то по делу. Так что разговорчивостью по пустякам ни я, ни мама не отличались. Молчаливая любовь к маме была всеобъемлющей. Она осталась самым близким мне человеком на всю жизнь. Мерилом чистоты, вкуса и интеллигентности.

Мама была профессионалом. Я видела, как она работает над ролью, слышала ее разборы и разговоры с Юрой о готовящемся спектакле. Когда ее срочно вводили в спектакль и нужно было быстро выучить текст, именно я становилась ей помощницей: подавала ей реплики партнеров, а она зубрила свой текст. Когда мама обзавелась несколькими коронками на зубах, весь дом наполнился скороговорками, чтобы ничто не мешало правильному и четкому произношению.

Дорогие вещи

Наш переезд в Фергану совпал со смертью маминой мачехи Павлы Павловны. На похороны мама не поехала: была действительно занята, но радовалась, что есть повод не ехать. К смерти мачехи мама отнеслась совершенно спокойно, а вот проститься окончательно с отчим домом хотела, однако смогла это сделать только через много лет. На похороны поехали старшие братья, и, так как дом нужно было освободить от вещей, они разделили то, что осталось, на три части и мамину часть выслали нам в Фергану. И мы с мамой стали эту часть ждать. Были мы по-прежнему очень бедны и надеялись, что нам пришлют что-нибудь стоящее. Я с детства помнила ковер над кроватью в дедовском доме с роскошными лошадьми и их развевающимися гривами и мечтала о нем. Мама к тому времени научилась раскладывать пасьянсы, и, поскольку юмор в нашей семье присутствовал всегда, мы придавали раскладу особое значение. От карт мы ждали ответа на два заветных вопроса. Первый: скоро ли придут наши вещи? (а из Великого Устюга в Фергану путь неблизкий). Второй: есть ли в вещах что-нибудь хорошее? И теперь втройне желали, чтобы пасьянс сошелся. Много было разложено пасьянсов, прежде чем вещи до нас добрались.

Наконец! Ура! Пришли-ии!

Но было ли в них что-либо хорошее?.. Не знаю.

Воспоминания для мамы о прошлых временах, увы, горьких – были. Ожидаемого мной ковра – не было. Была старинная серебряная позолоченная сахарница и шесть чайных ложек, очень красивых, да еще три ложки десертных: одна с вензелем «АБ» – Анна Блинова, другая – оригинальная круглая десертная, а третья – с северной чернью, с сюжетом «лиса и виноград». Этой ложкой в детстве ела моя мама, потом уже моя Юля, потом ее дети. Увы, при переезде эта ложка потерялась.

Еще в посылке лежала сломанная солонка без одной ножки, колечко недорогого золота с надписью на французском souvenir и кусок ткани – часть платья маминой мамы – удивительного синего цвета тафта. Мама помнила это платье не как одежду, которую носила ее мама, а именно как хранимое отцом в память о жене. Потом мама сшила мне из этого небольшого куска ткани красивый корсетик к одному из моих нарядов, сшитых ею же. Наконец, в посылке была гипсовая фигурка охотника у дерева. Вот, собственно, и все…

Все эти вещи теперь живут в моем доме, и я чувствую с ними кровную связь. Я как будто помню их жизнь там, в родном доме: и потому, что я тот дом видела, и потому, что у меня особая любовь к старым вещам. Я вдыхаю их запах и сразу представляю их прошлую жизнь. Увидев кусок тафты, я сразу представила себе молодую, смеющуюся зеленоглазую Верочку Тормасову в этом платье…