Все не случайно

И тогда мой муж взял дело в свои руки. Он попытался мне разъяснить, что такая жизнь невозможна для всех, что сиделку мы взять не можем, потому что нет денег, а оставлять маму одну без присмотра нельзя. Нужно искать место, где за ней будут следить. В Дом ветеранов сцены в таком состоянии ее не возьмут, надо искать медицинское учреждение. Мы обратились к друзьям-врачам за советом и помощью, и из нескольких возможных вариантов нам посоветовали что-то вроде пансионата в городе Видном, под Москвой: это не сумасшедший дом и не дом престарелых, а именно пансионат с неврологическим направлением. Друзья-врачи сказали, что в Москве тоже найдется парочка таких учреждений, но они хуже и по уходу, и по врачам, и по помещению.

Мы с мужем поехали в Видное посмотреть, что это за учреждение.

Поговорили с заведующей, посмотрели большое, старинное здание, стоящее посреди сада, просторные палаты с высокими потолками и широкими коридорами… Чисто и очень тихо. Выяснили: чтобы туда попасть, нужно отдать принадлежащее маме жилье и пенсию.

Когда мама в первый раз устраивала свое уютное гнездышко, поменяв брянскую квартиру на комнату в Москве, жилищный вопрос в столице стоял так же остро, как и всегда. Наша двушка тогда была маленькой, и казалось естественным прописать к маме Юлю: и чтобы была возможность обменять и увеличить жилплощадь, если захотим съехаться, и, чтобы не потерять жилье в случае маминой смерти. Но сама мама нам этого варианта не предложила, да и была она еще относительно молодой и полной сил женщиной. О таких вещах задумываются, когда начинаются болезни и мысли об уходе в другой мир. Мысли об уходе, естественно, у мамы появились, но так пугали своей неизбежностью, что превратились в табу. Мама боялась смерти как-то по-детски: если не думать о ней и ни в коем случае не говорить, то ее как будто и не существует. Табу! Может быть, поэтому она не поехала на похороны брата в Казань?..

Потому и прописать Юлю к себе – это значило допустить мысль, что ее самой не будет, что она умрет. Эта мысль исключалась.

Предложить ей такое нам самим тоже не представлялось возможным. Мы и не собирались ее тревожить: мы были благодарны за ее помощь – и деньгами, и заботой о Юле, были благодарны стране за бесплатную, хоть и маленькую квартирку… И мысли о том, чтобы мамину комнату не потерять, мы даже уже не держали в голове.

И мамино жилье, и пенсию мы готовы были отдать государству в обмен на врачебную заботу. Но решение устроить маму в Видном далось нелегко: мне казалось, что я совершаю предательство по отношению к самому близкому человеку. Но жизнь, которой мы жили последнее время, стала кошмаром.

Видное

В маминой палате стояли четыре кровати и четыре тумбочки, комната большая и светлая, шкафа не было, да и зачем – вся одежда казенная, так персоналу легче за ней ухаживать. Одежда чистая и новая, не выцветшая. Я навещала маму раз в неделю, привозила ей ее любимые вкусности. При четырех кроватях в палате было только двое: мама и еще одна пожилая женщина, позже появится третья.

Медсестра, очень славная и добрая женщина, которая ухаживала за обитательницами маминой палаты, когда была ее смена, всегда меня утешала. Видя, как я горюю, она рассказывала о своей маме, которой тоже требуется уход, но у нее светлая голова, и это меняет все: с ней можно обо всем договориться, и она не уйдет из дома.

«А вашу, – говорила медсестра, – нельзя оставлять одну, и здесь ей хорошо, не расстраивайтесь! И себя не терзайте. У нас хорошие люди работают, добрые. И ваша мама очень хороший человек: все, что вы приносите, она раздает. Эта болезнь очень выявляет человеческие качества. Есть жадные, капризные, недобрые, а ваша мама очень деликатная и добрая».

Мысленно я благодарила эту чудесную медсестру за ее слова, но на душе у меня все равно было очень тяжело. И еще я размышляла: почему же дома мама чувствовала себя в стане врагов? Ну, можно, наверное, при этом заболевании не узнавать близких, но почему она считала нас врагами? Потом я подумала, что, может быть, так происходило потому, что я все время от нее чего-то добивалась: учила с ней стихи, пыталась доказать, что зарплату она в своем музее получила, утверждала, что никто не травит ее газом, просила не кормить собаку, не уходить из дома и все время пыталась восстановить «распавшуюся связь времен» в ее несчастной голове. Я не могла принять реальность, согласиться с тем, что моя остроумная, интеллигентная, такая любимая, обидчивая мама потеряла разум. Таблеток нам никаких не прописали, и я любыми доступными средствами пробивалась к разуму, который ее оставил.