Все рушится

Когда он умер, его не похоронили по предписанному обряду. Оконкво позвал другого лекаря, слывшего в племени знатоком всего, что касалось огбанье. Звали его Окагбуе Уянва, и он обладал впечатляющей внешностью: высокий, с большой бородой, абсолютно лысый, с довольно светлой кожей и горящим взглядом красных глаз. Слушая тех, кто приходил к нему за советом, он всегда скрежетал зубами. Окагбуе задал Оконкво несколько вопросов об умершем ребенке. Все родственники и соседи, пришедшие выразить соболезнование, собрались вокруг него.

– В какой день базарной недели родился ребенок? – спросил он.

– В день ойе, – ответил Оконкво.

– А умер сегодня утром?

Оконкво ответил утвердительно и только в этот момент впервые отдал себе отчет в том, что ребенок скончался в тот же базарный день, в который родился. Родные и соседи тоже заметили совпадение и решили между собой, что это весьма знаменательно.

– Где ты спишь с женой, в своем оби или в ее хижине? – спросил знахарь.

– В ее хижине.

– Впредь пусть она приходит к тебе.

После этого знахарь объявил, что умершего ребенка хоронить нельзя. Он достал из своего висевшего на левом плече мешка острую бритву и принялся кромсать мертвого младенца. А потом оттащил в Поганый лес, держа за щиколотку и волоча по земле. После такого обращения оно

дважды подумает, прежде чем вернуться снова, если только этот огбанье не из тех упрямцев, которые все равно возвращаются, неся на себе знаки полученных в предыдущем рождении увечий: отсутствие пальца или темный шрам на том месте, где бритва знахаря сделала разрез.

К тому времени, когда умер Онвумбико, Эквефи окончательно ожесточилась. Первая жена ее мужа родила ему уже трех сыновей, и все они были здоровыми и сильными. Когда она произвела на свет третьего сына, Оконкво, согласно обычаю, зарезал для нее козу. Эквефи отнюдь не желала зла роженице. Но она так разозлилась на своего чи, что не смогла разделить радость с другими. Поэтому, когда мать Нвойе праздновала рождение третьего сына, устроив праздник с музыкой, Эквефи была единственной в веселой компании присутствовавших, кто ходил с печатью горя на челе. Виновница торжества сочла это за проявление недоброжелательства, которое не было редкостью среди жен одного мужчины. Откуда ей было знать, что отчаяние Эквефи изливается не вовне, на других, но вовнутрь ее собственной души, что она винит не других, которым выпало счастье, а своего злого чи, который отказывал ей даже в малой толике его?

Наконец родилась Эзинма, которая, хоть и была хиленькой, казалось, явно была настроена выжить. Поначалу Эквефи приняла ее так же, как принимала остальных, – с равнодушным смирением. Но когда та дожила до четырех, пяти, а потом и шести лет, материнская любовь вновь нахлынула на нее, а вместе с любовью и тревога. Она твердо решила выходить дочку и посвятила этому всю себя. За это она бывала вознаграждена временными периодами, когда Эзинма, совершенно здоровая, бурлила энергией, словно молодое вино. В такие периоды казалось, что девочка вне опасности. Но внезапно ее состояние снова ухудшалось. Все знали, что она – огбанье. Такое чередование стадий болезни и здоровья было для них типично. Но девочка уже прожила так долго, что теплилась надежда: она решила выжить. Случалось, некоторые из них уставали от дурного круговорота рождений и смертей или сжаливались над своими матерями и оставались жить. В глубине души Эквефи верила, что Эзинма родилась, чтобы жить. Она верила в это, потому что только эта вера придавала хоть какой-то смысл ее жизни, и еще укрепилась в этой вере, когда около года назад знахарь выкопал

ийи-ува Эзинмы. Тогда все поняли, что эта девочка не умрет, так как ее связь с миром огбанье была прервана. Эквефи взбодрилась. Но ее тревога за дочку была так сильна, что полностью избавиться от страха она так и не смогла. И хоть она верила в то, что ийи-ува, который выкопал знахарь, был подлинным, нельзя было не принимать во внимание тот факт, что некоторые особо зловредные огбанье порой вводили людей в заблуждение, заставляя выкапывать ложный.

Но ийи-ува

Эзинмы выглядел настоящим. Это был гладкий камешек, завернутый в грязную тряпку. И выкопал его тот самый Окагбуе, который славился во всем племени как непревзойденный знаток в этом деле. Поначалу Эзинма не желала иметь с ним дела, но это было вполне ожидаемо. Ни один огбанье не выдает своих секретов с легкостью, а большинство из них вообще никогда, потому что они умирают слишком рано – прежде чем их можно о чем бы то ни было спросить.

– Где ты захоронила свой ийи-ува? – спросил Эзинму Окагбуе. Ей было тогда девять лет, и она только-только оправлялась от серьезной болезни.

– Что такое ийи-ува? – в свою очередь спросила она его.

– Ты знаешь, что это. Ты где-то закопала его, чтобы умирать и рождаться заново, мучая свою мать.

Эзинма посмотрела на мать; та неотрывно глядела на нее умоляющими, полными слез глазами.