Всесожжение

Когда-то здесь, в последнем круге ада, размещались офисы фабрики – в углу до сих пор стоят остатки стеклянных боксов и дешёвые пластиковые стулья. Зал почти пуст, а белые стены контрастируют с серостью, которую я оставил за дверями. Я косо озираюсь по сторонам камерой, прикреплённой к изголовью кровати, и уцелевшим глазом, очищенным от гноя милостивым медиком.

В поле зрения появляется чёрное фортепиано, блестящее в свете большой лампы. За ним сидит мужчина в серо-зелёном мундире. Я вижу ровную спину, шапку и кожаные перчатки на крышке инструмента, из кобуры на поясе виден пистолет. На деревянном столе, между стеной и массивным Blüthner’ом

согнулся узник в серебристой рубашке, накинутой на тельняшку. Он держит скрипку в опущенной руке, второй закрывает лицо от света. Смычок покорно лежит на коленях. Мое прибытие никого не интересует. Солдат смотрит через плечо и возвращается к чтению нот.

Я замечаю движение за ширмой в глубине – человеческая тень на белой ткани. Скрытая фигура встаёт со стула и выравнивается с заметными усилиями. Очень медленно передвигается за простынёй, но именно в ту минуту, когда я должен рассмотреть его лицо, картинка размывается и теряет цвета. Пятно, которое я вижу, напоминает дешёвые уловки на полицейских каналах, предотвращающие идентификацию свидетелей. Нечёткий силуэт подходит к моей кровати.

Мне жаль видеть тебя, Францишек, в таком состоянии, дегенерировавшего физически и психически. В пыльной норе в Захеме мы нашли существо, которое упрямо боролось за свою идентичность, но это трудно назвать Личностью.

Голос, раздающийся в голове, не имеет какой-то конкретной окраски. Он мог бы принадлежать старому мужчине, равно как и молодой девушке. Однако в нём есть что-то болезненно знакомое – в построении предложений и подборе слов. Зловоние приводит к тому, что мне становится плохо, на какой-то момент я даже жалею, что мне разблокировали информационные каналы.

Я узнаю Харви Ронштайна, прежде чем он вслух выдаёт первое распоряжение: молодой поручик и сопровождающий его Еврей должны сыграть «специально для господина Элиаса» песню из «Нового кинотеатра Парадизо» в аранжировке Брента Мини. Музыканты сразу же оживляются, пианист потирает ладони и кладёт пальцы на клавиши, скрипач прислоняет подбородок к дереву, касаясь смычком самой тонкой струны. Первые ноты сентиментальные и нежные, они не соответствуют ситуации и месту, но уже через мгновение в мелодию врывается отчаяние, лучше всего ощущаемое в партии скрипки. Она борется за выживание с атакующим её фортепиано, тонет и раз за разом выплывает на поверхность.

Это твой самый большой страх, Францишек. Ты всегда боялся, что кто-то вселит в тебя чужие мысли, что ты начнёшь преследовать фальшивые цели. Ты так сильно запутался в воспоминаниях других людей, что потерял ориентацию. Это, должно быть, страшно. Особенно для тебя.

Ронштайн ошибается. Длительные страдания истощили меня до того, что сейчас я опираюсь на простые инстинкты и интуицию. Что-то приносит облегчение, что-то причиняет боль, но это реакция тела, а не сознания. В ней нет страха, только звериные инстинкты. Они и тлеющая внутри последняя мечта добраться до Замка и найти Адама и Хавву, моих детей.

То, что мы разговариваем, вообще стоит принимать за чудо. И речь не только о том, что ты меня слышишь, но также и о том, что я могу говорить с тобой. Белая занавеска и размытый образ здесь не ради забавы, но для общего блага. Я заражён боевым видом Mycobacterium leprae. Моё тело распадается при каждом резком движении.