Всесожжение

Я хочу предложить тебе поучаствовать в эксперименте, который продлит твоё существование. Боевое тело не является самостоятельной формой жизни, оно требует постоянного подключения к человеческому мозгу, чтобы функционировать. Ты станешь не столько оператором дирекса, сколько им самим… ей самой, потому что метросексуальный конструктор-стилист (здесь о таких говорят «Еврей») дал ему женское имя и женскую операционную личность. Экземпляр зовут Сигур Роус[36]

, и, как утверждает доктор Ковац, это прекрасная машина для убийств.

По словам Ронштайна полковник Кесслер проследит за тем, чтобы Сигур запустили вовремя, а мою голову имплантировали в брюхо дирекса. Боевое тело теоретически может жить много лет, но у людей Ронштайна нет запасов теломеразы, которая задерживает старение клеток. Дирекс не производит их самостоятельно, а метаболизм зависит от внешних поставок. Отрезанный от энзимов организм может умереть от старости спустя несколько недель. Но я не понимаю, как Ронштайн меня нашёл и почему вообще искал.

Под конец ты будешь очень слаб, но это единственный шанс, чтобы ты хотя бы попытался спасти детей. Если бы ты подал сигнал в Синергии на день раньше, у нас было бы куда больше шансов.

Надя, моя горячо оплакиваемая приятельница, рассказала о трансфере, но сеть постоянно меняла структуру. Мы уже в первый день выслали людей в несколько мест, однако это были холостые выстрелы. Мы поймали след «искуственного сердца» «Маршалл» на аиде получателя, потому одновременно искали и сменные запчасти – как ты уже слышал, не очень результативно.

Харви знает, что, если бы у меня не было детей, я бы давно перестал дышать. Я бы мог это сделать: сила воли, закалённая в те моменты, когда я цеплялся за жизнь, сейчас могла сработать против него. Я бы уже не смотрел на эти разваливающиеся декорации и фиговеньких демиургов – надутых, как воздушный шар, премудрых полуангелов-полудьяволов. Последний из них наклоняется и молча анализирует состояние моего тела.

– Идите уже, – шепчет он охрипшим голосом шумящим в углу музыкантам.

– Ты слышал, паршивец?! – кричит поручик вермахта, резко захлопывая крышку фортепиано.

Еврей подскакивает с кресла и удирает со своим хордофоном в руке. Двери тотчас же открываются. Офицер шагает за ним, вытянувшись по струнке, как будто проглотил бильярдный кий. Он кланяется Коменданту и исчезает в коридоре. Мы остались одни, двое старых друзей.

Я позволю тебе говорить, хотя большинство мыслей легко могу прочесть и так. Ты очень сильно изменился, мне трудно оценить, насколько ты до сих пор являешься Францишеком Элиасом. Ты хотел быть кем-то больше наследника семьи, взбунтовался даже против бессмертия колыбельщиков. Если мы поговорим по инфору, может, я смогу убедиться, готов ли ты начать свой крестовый поход.

– Я с самого начала был готов, – говорю я на первом разблокированном канале. – Я всё решил. Я хочу войти в тело дирекса и вернуться в Радец. Ничего больше не имеет значения. Только скажи, почему я?

– У меня не было выбора, ты единственный кандидат, потому что, по правде говоря, я не знаю другого человека, который так сильно противился бы смерти. Даже если ты не настоящий Илия[37], ты любил одну женщину, и, возможно, тебе удастся защитить её. Потому она получила инструкцию найти тебя после возвращения в Замок. Тогда ещё твой дом существовал.