Всё – одно

– Да, мне нравится, – согласился я.

– Это хорошо.

– Как ты можешь писать?

Человек улыбнулся, видимо он давно ждал такой вопрос:

– Ты спрашиваешь, потому что видишь, что я слеп?

– Да.

Старик склонил голову на бок, точно обдумывая ответ.

– Знаешь, я и сам не могу тебе сказать, как получается, что кисть ложится на холст ровно так, чтобы получалась картина. Как и не могу сказать, как вижу то, что переношу на холст. Видимо, всё дело в том, что мне повезло избавиться от посредничества глаз, часто отвлекающихся на ненужный блеск и научиться обращаться напрямую к сердцу.

Художник отошёл от картины на три шага, как бы окидывая взором получившейся результат, затем повернулся ко мне.

– Вижу, что тебе тяжело понять меня. Это потому что ты привык думать на своём языке.

– Наверное. Ваш язык не прост.

– Наверняка, как и ваш будет для меня.

Старик поднял голову к небу:

– Однако солнце уже клонится к закату, пусть здесь в это время никогда и не бывает тёмных ночей, но я устал и хочу отдохнуть.

– Ты уходишь?

– Да, к себе, но если хочешь, то можешь пойти со мной, тут недалеко.

Я удивился такому доверительному предложению. Человек совсем не знал меня.

– Прости, мне нельзя покидать корабль.

– Понимаю. Понимаю. Картина ещё не закончена, я приду сюда завтра.

Мы расстались.

Погрузившись в свои мысли, сбивающие друг друга, я вернулся к Глазастику. Он стоял на прежнем месте. Странно, но я как будто посмотрел на него через окно открытое человеческим художником и увидел его чужеродность здесь. Откуда она могла взяться, если этот мир был для меня чужим, а не тот, чьей частью был мой верный Глазастик.

Совершенно необъяснимые чувства овладели мной.

И вновь я стал ребёнком, способным с раскрытой душой принимать всё на веру и удивляться смело, без рациональных ограничений.

С душой утомлённой, но успокоенной, я уснул.

***

Назавтра я застал человека на том же самом месте, даже ножки мольберта были воткнуты ровно в те же ямки, что остались со вчерашнего дня.

– Доброе утро, разведчик, – поздоровался он со мной, хотя мне казалось, что ступаю я совершенно бесшумно.

– Доброе утро, – поздоровался и я, однако мыслями был глубоко внутри себя.

Человек прервал свою работу, повёл головой в мою сторону:

– О чём ты беспокоишься? Не сочти мой вопрос за праздное любопытство. В твоём голосе я услышал, как тебя что-то тревожит.

Действительно, проснувшись на удивление бодрым, выспавшемся, за скорым завтраком перед путеводительной панелью, я испугался того, как легко нарушаю правила. Испугался вдруг появившейся у меня безответственности, как будто я был не опытным разведчиком, а каким-то героем подростковой фантастики, беспечно преступающим всевозможные правила.

– Да, – мгновение поколебавшись, я решился быть откровенным – зачем врать? – меня действительно кое что беспокоит. Вольно или невольно, я нарушил правила и вступил в контакт с тобой – представителем инопланетной цивилизации, – что запрещается. Об этом мне надо было сразу сообщить, но я до сих пор этого не сделал.

– Понимаю, понимаю, – без тени иронии задумчиво ответил человек, – что же ты намерен делать?

– Не знаю. Ведь сообщать так поздно – значит…, – я пожал плечами.

– Что же, пока у нас есть время.

Задумавшись на мгновение, человек почему-то повторил, как будто вычисляя это самое время:

– Да, время ещё есть. К тому же, вполне возможно, тебе не потребуется никому сообщать.

– Почему? – спросил я.

Человек не ответил, вновь сосредоточившись на картине.

Мне она казалась уже полностью завершённой, но каждый новый штрих, ложившийся точно туда, куда было нужно художнику, удивительным образом обновлял её, привносил законченность отдельным элементам, а вместе с ними и всему пейзажу.

Солнце успело проделать не малый путь по небосклону, когда художник наконец остановился.

– Вот, кажется и всё.

Я всмотрелся. Картина была… нет, не безупречной или идеальной, какими словами мы привыкли хвалить художников у себя, но она, как будто дышала. Была такой же живой, как и окружающий нас лес.

– Всё дело в порах, – ответил человек на вопрос, какой я не задавал.

– В каких порах?

– Да, ведь кожа не гладкая, как стекло, даже у младенца: она фактурная, имеет множество шероховатостей, микроскопических ранок и буквально вся испещрена порами. Эти то поры и решают всё.

– Ты их и рисовал?

Привычная тишина стала мне ответом. Художник смотрел прямо на свою картину, а затем закрыл глаза:

– Да, всё. Всё. Больше не получится ничего добавить, чтобы не испортить.

– Почему ты закрыл глаза? – спросил я удивлённо и немного раздражённо уже ожидая, что и этот мой вопрос будет проигнорирован. Человек имел привычку отвечать на те вопросы, что не задавались, по крайней мере вслух и молчать на те, какие я задавал.

– Ах, это. Это потому, что мы, человеческие существа, очень неохотно меняем свои привычки. Конечно я мог не закрывать, но когда закрыл – это послужило для моего сердца сигналом. Оно увидело, и я вместе с ним, всю картину целиком. Что же, она вполне неплоха.

Не уверен, что я всё понял из объяснений человека.