Вслед за Эмбер

После защиты диплома я не остался на выпускной, чувствуя, что мне надо уехать. Все дома раздражало. Мама. Папа. Вики. Скрижаль с заповедями в коридоре, заканчивающаяся словами: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего…» Ладно, ладно, но можно ли считать Стюарта ближним, раз он живет в Маунт-Идене? Зеленый пригород, где стволы деревьев не обхватить – такие они широкие, а у каждого дома есть имя

? Ламинированные вырезки из Первого послания коринфянам 13:4–7 на холодильнике: «Любовь долготерпит, милосердствует…» и прочие лицемерные слова, более уместные для бриллиантовой годовщины свадьбы, когда кто-то в возрасте Стюарта, с устоявшимися чувствами и утихшими гормонами, говорит: «Любовь для меня – это…» Молодая любовь, та, которую испытывал я, была нетерпеливой, неутолимой, ревнивой, как активный вулкан, горячий и расплавленный до самых глубин существа. Даже крест в рамочке «Иисус любит тебя» в гостиной, казалось, подчеркивал тот факт, что только

Он и любит меня, в то время как Она – нет, и, боюсь, разбитое сердце любовь Иисуса не могла НИКАК утешить.

Мне пришлось адаптировать резюме к разным сферам так, что даже Дарвин бы мной гордился. Если бы один и тот же потенциальный работодатель только взглянул на разные версии моего сопроводительного письма, пришлось бы срочно провалиться сквозь землю. («Я с большим энтузиазмом отношусь к искусству». «Я с большим энтузиазмом отношусь к подросткам из неблагополучных семей». «Я с большим энтузиазмом отношусь к чистой воде».) В итоге мне удалось поехать во Францию вторым помощником французского кинорежиссера Жан-Клода Лебурнье. Ну то есть не совсем «кино-», поскольку он не снял даже короткометражки. Он занимался телерекламой с огромными бюджетами и всем необходимым из техники (тридцатипятимиллиметровые камеры, операторские краны, никаких тебе тележек из магазина). Все выпускники могли подать заявку, и из тех, кого выбрали, я был Номер Два. (Увы, похоже, быть вторым – мой приговор по жизни.) Затем Номер Один решил, что реклама – это гламуризация всех болезней общества, и свалил в Австралию снимать документальный фильм об аборигенах.

Двадцать третьего декабря я приземлился в аэропорту Шарль-де-Голль, заскочил в экспресс и после пересадки в Шатле, где пришлось петлять по переходам дольше, чем если бы я просто вышел и отправился оттуда пешком, наконец оказался на вокзале Сен-Лазар. Армейский рюкзак за спиной, карта Парижа перед носом, мне недоставало только надписи на груди и спине «турист». По всему бульвару Осман рождественские огни, словно крупинки снега, падали на последних покупателей в строго определенном порядке – как усмиренная метель в пронизывающем холоде потребления. На площади Мадлен при виде коринфских колонн я подумал было, что Ла-Мадлен – это древнеримский храм, хотя на самом деле это была католическая церковь, построенная во времена Наполеона. Поди разберись. Там был фронтон с полуобнаженной Марией Магдалиной, стоящей на коленях, но архангелы Михаил и Гавриил выглядели намного более обнаженными, и никто, казалось, не осуждал их. Я не смог удержаться и представил Эмбер вот так передо мной и Стюартом в конце жизни, когда мы встретимся там, Наверху. Представил, как она умоляет нас обоих простить ее за то, что она вышла замуж за него, вместо того чтобы выйти за того, кого действительно любила, – меня.

Везде, куда ни посмотри, витрины поражали воображение убранством: несметное количество золотых шаров, венки настолько большие, что через них мог бы прыгнуть тигр, и повсюду сверкающие дожди серебряной мишуры. Я заметил голову лошади и вздрогнул, когда понял, что мясная лавка специализируется на конине! Интересно, что бы Эмбер сделала, будь она со мной? Автосалоны на Елисейских Полях были восхитительно блестящими, новые модели машин стояли обвязанные бархатными лентами, как заранее подготовленные подарки, которые только богачи, вроде того-о-ком-я-не-хотел-думать, могли себе позволить. Я против воли почувствовал укол зависти и ускорил шаг.

Затем блеск и суета остались позади, и я добрался до площади Звезды с массивной Триумфальной аркой. Это дало моим глазам небольшую передышку, и я стал наблюдать за пламенем у Могилы Неизвестного Солдата Первой мировой войны – дань уважения всем, кто умер за Родину. Этот огонь был зажжен в 1923 году и с тех пор не угасал, даже во время немецкой оккупации Парижа в годы Второй мировой войны. Да, во мне тоже горело пламя, которое никогда не погаснет. Я наконец-то нашел авеню Гош, улицу с деревьями, растущими в ряд, в 8-м округе, а потом и здание из белого камня, с решетчатыми ставнями, похожими на длинные белые кресты. Консьержка средних лет, этакая крепкая булочка с никотиновыми пятнами на зубах, улыбнулась мне, будто что-то в моей попытке говорить по-французски ее очень насмешило. Я помнил, что ее звали мадам Клотье.

– Suivez-moi, Monsieur[11].