Вслед за Эмбер

Она привела меня к крошечному лифту и сдвинула в сторону раздвижную решетчатую дверь. Мы едва помещались там вдвоем. В таком лифте, наверное, спускаются в шахту.

– Par ici[12].

Мадам Клотье резко повернула дверной ключ и кивком пригласила меня внутрь, изредка комментируя, когда я выглядел, вероятно, слишком озадаченным.

Одна комната, оформленная с шиком звериного вольера. С довольно высокого потолка свисала на проводе единственная лампочка, было в ней что-то суицидальное. К одной из четырех голых стен крепилась электрическая батарея размером с тостер, греющая, только если прижаться к ней. Одно высокое окно, но, если его открыть, допотопная железная решетка на уровне голени не защитит от падения вниз, случись тебе напиться и поскользнуться.

Я оставил лето в Южном полушарии, а здесь была зима, и даже с обогревателем на полную мощность я видел собственное дыхание (и это без сигареты). Долгое время я стоял у большого окна и смотрел на крыши и антенны Парижа. Эйфелевой башни не видно, окно смотрело в другую сторону. Небо пламенело, голуби ворковали и махали крыльями на крышах, устраиваясь на ночь. Все это, а еще умирающее небо, застало меня врасплох, на ум пришла та, о которой я не хотел думать. Я понял, что нужно пойти куда-нибудь, так что, помывшись с мастерством Гудини в самой крошечной ванне, которую когда-либо встречал, я отправился смотреть, как зажигают Огонь Памяти. Это делают каждый вечер под дробь одинокого военного барабана. Полдюжины французских флагов были высоко подняты, а группа ветеранов сгорбилась от осознания того, что прошло время, товарищи умерли и их самих становится все меньше.

Мои биоритмы сбились, я проспал весь следующий день и проснулся посреди темной ночи. Когда темнота рассеялась, уже наступило Рождество. Город по-прежнему был очень оживлен. Я проскользнул в Нотр-Дам с группой японских туристов – и одновременно с ними почувствовал себя дураком, осознав, что это действующая католическая церковь, в которой полным ходом идет рождественская служба. Моя мама не обрадовалась бы, если бы увидела, как я потихоньку улизнул. Латинский квартал был лабиринтом старых узких улиц, и на перекрестке меня привлек газетный киоск – а точнее, очередь из замерзших людей в милю длиной. Когда я подошел ближе, меня обругала дама, которая думала, что я хочу проскочить вперед (кстати, когда тебя отчитывают на чужом языке, это не так обидно). На самом деле я просто читал заголовки: L’Invasion soviétique en Afghanistan[13]

. Ух ты, я не мог поверить, в канун Рождества? Вот тебе и мир во всем мире! Впрочем, в СССР нельзя верить в Бога, так что Санта-Клаус тоже, вероятно, в опале.

Потом отгремел Новый год, и наступил 1980-й. Даже у жителей Парижа, как и у большинства людей на планете Земля, жизнь быстро превратилась в бесконечное колесо métro, boulot, dodo (метро, работа, сон). Студия JCL располагалась возле станции «Сталинград». Иногда я ездил до конечной и назад, просто чтобы полюбоваться каналом Сен-Мартен и базиликой Сакре-Кёр, которая выглядела как свадебный торт, – наверное, у тех двоих был похожий. Несмотря на советское название, «Сталинград» больше походил на Африку: здесь неторопливо разгуливали толпы людей в ярких свободных одеждах. Здесь было живо, шумно от разговоров, но в глазах некоторых мужчин я часто видел, как реальность, подобно голому бетону, погребает под собой их мечты.

Затем я оставлял этот целый континент в одном округе позади и поднимался в студию, представлявшую собой лофт с умопомрачительным стеклянным потолком: внутри было так же светло, как и снаружи. Чтобы усилить это ощущение, все было выкрашено в белый. Словно какая-то высокая и важная шахматная фигура, Жан-Клод Лебурнье, Le Realisateur[14], скользил вокруг, одетый во все черное, – негласная рабочая форма в арт-тусовке, превращавшая его в «левую икру»[15]. Замечу, что Жан-Клод говорил о себе, как если бы он был на равных с Микеланджело, Рафаэлем или Климтом. Мы, казалось, бесконечно купались в эзотерическом звучании Жан-Мишеля Жарра, а потом все резко должно было затихнуть, когда Жан-Клод кричал по-английски с сильным французским акцентом «Тишина!» через мегафон, хотя мегафон был неуместен в закрытом пространстве. Что делал я? Допустим, дымка выглядела слишком жидкой, когда он кричал «Мотор!», тогда мне нужно было выйти в «реальный мир» за белой мукой и рассыпать ее вокруг ветродува, пока Жан-Клод костерил меня на все лады. «Черт! Дерьмо!»