Вслед за Эмбер

У меня не было стабильной зарплаты (я отказался от работы в музее примерно за год до этого, поскольку уже был прилично загружен в кино), поэтому, чтобы получить более или менее приличное жилье, мне пришлось вести унизительные переговоры. Только представь: я в двадцать девять лет был вынужден уговаривать родителей выступить моими поручителями, чтобы я смог снять собственное жилье! И когда я наконец заселился в скромную квартирку на Краммер-роуд в Грей-Линн, мне снова нужно было за все платить самому: телефон, коммунальные услуги и все такое. Самое неприятное: чем больше денег я зарабатывал, тем больше уходило на жизнь из-за инфляции или колебаний мировой экономики, которую я не понимал до конца. Мне всегда было трудно заработать достаточно. Живи я не в Окленде, а где-нибудь в другом месте в Новой Зеландии (скажем, в Тайхапе, «мировой столице резиновых сапог», где главная художественная ценность – уличная скульптура гигантского гофрированного железного сапога, главный парк развлечений – все тот же сапог, на который детям разрешается залезать, а главное спортивное событие – ежегодный День резинового сапога, когда люди стоят и смотрят, кто дальше всех забросит свой сапог), я бы, наверное, чувствовал себя чертовски богатым и у меня даже был бы собственный дом. Так я говорил себе иногда, однако вряд ли я получил бы много работы в сфере рекламы и кино в Тайхапе, так что на самом деле для меня и там все было бы не так уж радужно.

Тогда я решил испытать удачу в лотерее, которая проводилась с недавних пор. Моя мама была против и считала это пороком (азартные игры), но всю жизнь я осознавал, что параллельно с моей реальностью есть куда более желанное существование. В глубине души я радовался, что вряд ли встречу в своем новом районе Эмбер. Лучше пусть она не знает, что я снова живу в затрапезной квартире, снова езжу на самой обычной машине, снова ем еду с надписью «ПРОМО» и снова жду, что все изменится к лучшему. Наверное, просто возможность держать в руке потенциальный шанс гарантировала мне то, чего у меня не было раньше: НАДЕЖДУ! На самом деле я покупал не удачу, а скорее надежду, может быть, даже излишнюю, потому что продавец смотрел на меня так, будто двадцать билетов – это жадность, безумие или даже жульничество.

Но, увы, Эмбер не суждено было увидеть меня здесь. «Неловкой встречи» так и не случилось. Она не увидела меня в моей далекой от совершенства обстановке со штукатуркой в пятнах, с ковром в дырках, прожженных сигаретами, несуразной мебелью и покоцанной посудой. Она не увидела и моей далекой от совершенства машины, припаркованной у входа, потому что 26 августа 1987 года, за несколько дней до важного розыгрыша, когда я дома искал в газетах информацию о моем потенциальном предшественнике, везучем придурке (так я себе его представлял), который сорвал джекпот в лотерее, я увидел ее фотографию в Herald. Это был один из тех постановочных, прекрасно освещенных студийных портретов, сделанных в те времена, когда ее волосы были очень длинными. Она слегка наклонила голову, возможно по просьбе фотографа. Ясный и полный надежды взгляд, как в тот период ее жизни, когда она постоянно улыбалась, окутанная светом и верой в будущее, которое – то, о каком она мечтала, – никогда не наступит. Эмбер, безупречная, красивая, спонтанная, веселая, смешная Эмбер, любовь всей моей жизни, больше не принадлежала этому миру. Она умерла.

Ее фотография была напечатана на пятой странице. Черно-белая. Вдова покойного Стюарта Ридса. Известная активистка. Было написано, что она умерла в понедельник. Позавчера, то есть два дня назад, а я, ничего не зная, занимался, как обычно, своими делами. Шок практически парализовал меня, я сидел, не в силах пошевелиться, не мог даже дернуться или моргнуть. Там были слова: «случайная передозировка». Внезапно все вокруг меня изменилось, все мои ценности, убеждения и предположения, словно плиты Земли сдвинулись во время масштабной катастрофы и больше не будет ни солнца, ни завтрашнего дня.

Я был убит, хотел позвать ее, но рот не открывался, словно его заткнули, и я не мог набрать достаточно воздуха. Мне вдруг стало наплевать, что она увидела бы, как я живу в халупе. На улице. В убитой в хлам машине или под гребаным мостом. Сначала я сидел не двигаясь, строчки статьи расплывались, и я больше не мог их прочитать, потом, должно быть, на газету упала слеза, потому что внезапно она словно вытекла из глаза Эмбер, придав ей такой печальный вид и сморщив тонкую, хрупкую бумагу ее щеки. Мне казалось, что это изображение – все, что у меня осталось от нее, и я быстро стер влагу, пока она не причинила ей еще больше вреда. Я будто заботился об Эмбер, о ней настоящей, хотя на самом деле это была всего лишь фотография в чертовой газете. А правда… правда была в том, что я знал: я никогда больше не смогу заботиться о ней настоящей.