Вслед за Эмбер

Нечто огромное ушло вместе с «Воином радуги», нечто гораздо большее, чем сам корабль. Как будто время продолжало идти без нас, без всего нашего поколения, и не только Эмбер умерла, но и вся ее эпоха, вместе со всем, что мы любили, к чему стремились и о чем мечтали, все наши чувства, наша чудная одежда и манера речи из семидесятых, наша музыка тех времен, идеологии – все это умерло и было предано забвению. Это было похоже на смерть эпохи, смерть моей молодости, моих глупостей и ошибок, моих безумств и моих мечтаний. Мир двигался дальше, на смену пришло новое, более корпоративно мыслящее поколение с деловой хваткой. Это отражалось и в более четких, современных линиях нового корабля. Новая эра, а я был частью прошлого. Хорошо, что я стоял отдельно от других, в солнцезащитных очках, потому что наконец-то беспрепятственно отпустил себя. Вот сколько времени у меня на это ушло, я боялся, что если отпущу себя, то часть ее тоже уйдет, а я хотел, чтобы она как можно дольше оставалась со мной.

Март 1988 года

Обрушился циклон «Бола», необузданный, безрассудный: ветры выли, захлебываясь в истерике, бушевали ураганы, проливной дождь хлестал несколько дней без передышки. Я не мог понять, откуда взялось такое невероятное количество воды. Как небо вообще было способно удержать столько воды в воздухе? Казалось, что большая часть океана испарилась и обрушилась на наши здания, наши дома и наши головы. Это было настолько сильно, что напомнило о Моисее и Потопе: все известное и знакомое было смыто, а когда воды начали отступать, казалось, что ничто и никогда не будет прежним.

Ледяные скульптуры

Сегодня мы провели день в шлюпке, снимая глыбы айсбергов. Ощущения – как если бы мы забрели в давно затопленный некрополь гигантов. Сотни огромных плит, незаконченных, только наполовину вырезанных из чистого белого мрамора, многие в форме плоских четырехугольников, гладкие, титанические гробницы, геркулесовы надгробия, неизвестные, безымянные. Здесь были айсберги, возвышавшиеся на сорок пять метров над поверхностью воды, памятники целых эпох, свидетельства времен, когда человека еще не существовало. Здесь были простые блоки и причудливые формы, триумфальная арка, зловеще покосившаяся на одну сторону, последний сегмент акведука, со временем уничтоженного водой. Древние и величественные, они возвышались вокруг, намекая на нашу ничтожность в космическом мироустройстве. Осознавая это, ты получаешь право на умиротворенность, а может, даже право быть забытым. Издалека все они выглядели вырезанными из единого материала, но вблизи одни блестели и переливались, поверхность других была матовой и тусклой, а третьи были такими шероховатыми и зернистыми, что казалось, хватит одного прикосновения, и они рассыпятся на мелкие куски. Многие были на удивление круглыми и плоскими, гармонично сгруппированными вместе, словно гигантские белые лилии. Но самые грандиозные, на мой взгляд, были невероятно похожи на стекло, такие же прозрачные, блестящие и обескураживающие таинственностью, словно их создали первые ветры. Именно в этом месте вечной красоты я бы выбрал надгробие для Эмбер.

Горизонт

6 апреля 1988 года

Это был важный для меня вечер – церемония награждения в Сивике. Я, вернее, мой фильм «Горизонт», вместе с четырьмя другими был представлен в номинации «Лучший короткометражный фильм». По сюжету красивая молодая невеста через пару часов после свадебного торжества осознает ошибку, которую только что совершила (не хочу портить впечатление, так что не скажу, как и почему это случилось). Конечно, в фильме был автобиографический элемент, но он всегда есть, как бы люди искусства ни старались притворяться, что это не так. В газете The Dominion Post упомянули «Горизонт», а также напечатали фотографию, где я был запечатлен в порту на фоне кранов.

Первые ряды были для номинантов на различные награды, но было рано, многие еще не приехали. Я шел по центральному проходу, погруженный в размышления, когда неожиданно увидел – или мне так показалось – мать Эмбер. Это было странно, потому что она стояла под светящимся знаком выхода, и мне померещился призрак Эмбер, я словно увидел ее состарившейся.

Я не поверил глазам. Это действительно миссис Диринг, с немодным клатчем в больших руках. Она чувствовала себя не в своей тарелке. Все это казалось таким странным. Она сделала при виде меня едва уловимое движение, что навело на мысль: «Неужели миссис Диринг пришла сюда ради меня?» Это был не совсем вопрос, скорее эмоция «Чего?». Наверное, это было связано с тем, как она вырядилась, может, думая, что тут будет красная дорожка, как в Каннах. Я прекрасно помню ее бледно-голубое длинное платье, которое шло к ее глазам, но к ее фигуре, крупной и крепкой, – не особо. Кроме того, ей было не по возрасту носить что-то настолько облегающее, хотя, скорее всего, она просто прибавила в весе с тех пор, когда в последний раз надевала его кто знает сколько лет тому назад.