Вспомнить всё

– Вероятно, кто-нибудь из желающих завести ребенка приехал в окружной детприемник, увидел там Джеффа и усыновил. Возможно, теперь у него есть действительно любящие, заботливые родители. Предличности содержатся в детприемниках тридцать дней и только после могут быть ликвиди… то есть усыплены, – спохватившись, поправилась мать.

Однако Уолтера такая подмена нисколько не обнадеживала. Прекрасно знавший, что означает «усыпить» среди мафиози, не говоря уж о ветеринарах, он высвободился из рук матери, отодвинулся от нее. Не нужно ему ее утешения! Всего-то несколько слов – и мать пустила все свои утешения по ветру, показала, чем дышит, во что верит, что думает, чего от нее ожидать… чего ждать вообще от всех, от всех вокруг!

«Уж я-то точно знаю, что нисколько не изменился за эти два года, с тех пор как перестал считаться маленьким и несмышленым, – рассуждал он. – Если сейчас у меня, как говорится в законе, есть душа, то появилась она не в двенадцать лет, а куда раньше… либо душ у нас нет вообще. Есть только жуткий крашеный под „металлик“ фургон с решетками на окнах, навсегда увозящий из дому ребят, разонравившихся родителям – родителям, пользующимся расширением старого закона насчет абортов, позволявшего избавиться от нежеланного ребенка, пока он не появился на свет. Раз у него еще нету „души“, или там „самосознания“, значит, его вполне можно взять да отсосать изнутри специальным вакуумным насосом. Всех дел – от силы на две минуты; любой доктор таких операций исполнял хоть сотню в день и не нарушал никакого закона, потому что неродившийся ребенок не считался за человека. „Предличностью“ был. Точно так же и с этим фургоном. Тот же насос… просто срок вселения в тело души на двенадцать лет вперед сдвинули».

Примерный возраст, по достижении которого в тело вселяется душа, конгрессмены определили при помощи простого критерия – способности усвоить высшую математику наподобие начал алгебры. Разобрался в алгебре, значит, стал человеком, а до тех пор был просто существом, телом, управляемым животными инстинктами, рефлекторными реакциями на внешние раздражители. Вроде собак из ленинградской лаборатории Павлова[46], при виде сочащейся под дверь воды «понявших», что им грозит, однако людьми не являвшихся.

«По-моему, я все-таки человек, – подумал Уолтер, подняв голову, взглянув в суровое, сумрачное лицо матери, отметив, как строг, расчетливо беспощаден ее взгляд. – Человек ничем не хуже тебя. Эй, а ведь быть человеком здорово, а? Никакого фургона бояться не надо!»

– Вот, теперь много лучше, – заметила мать. – Очевидно, с приступом паники мы справились.

– Не так уж я и испугался, – буркнул Уолтер.

Да, страх отпустил: ведь фургон уехал. Уехал, а Уолтера не увез… однако спустя два-три дня вернется. Патрулирует он тут постоянно – вьется, вьется вокруг.

Что ж, ладно. По крайней мере, два-три дня спокойной жизни у него есть. Правда, потом абортваген появится снова, и…

«Если бы я хоть не знал, что там у ребят воздух из легких выкачивают, – подумал Уолтер. – Что умертвляют их таким вот способом. Почему так? Отец объяснял: дешевле. Экономия средств налогоплательщиков».

Вспомнив об этом, Уолтер задумался о налогоплательщиках. Интересно, какие они из себя? Наверное, на ребят вечно зверьми смотрят. И если кто из малышей вопрос задаст, даже ухом не поведут. И лица у них узкие, настороженные, в глубоких тревожных морщинах, глаза постоянно бегают… или, наоборот, щеки толстые, вислые, и подбородок тройной. Нет, пожалуй, худые куда страшней толстяков: сами жизни не радуются, и другим не дают, и вообще все живое передавили, передушили бы, дай им волю. Во взгляде каждого так и сверкает: «Сдохни, исчезни, исчахни, сгинь с глаз долой», – и абортвагены, орудие их злобы, подтверждают их желания целиком.

– Мам, – заговорил он, – а как можно закрыть окружной детприемник? Ну, знаешь: клинику-абортарий, куда забирают новорожденных и младших ребят.

– Идешь и подаешь петицию в законодательное собрание округа, – ответила мать.

– Петицию… А знаешь, что бы я сделал? Подождал бы, пока там не останется никого из ребят, только служащие, и поджег бы его! Поджег бутылкой с «коктейлем Молотова»! – выпалил Уолтер.

– Это что еще за разговорчики?! – в гневе рявкнула мать.

Увидев на ее лице те самые жесткие, суровые морщины тощего налогоплательщика, Уолтер не на шутку перетрусил, всерьез испугался родной матери. Ее ледяные, непроницаемые глаза не отражали никаких чувств… ни малейших следов души.

«Это не у нас – у тебя души нет. У тебя и у всех вас, чучел костлявых, желающих нам сдохнуть», – подумал Уолтер и побежал на улицу продолжить игры с ребятами.

Жуткий фургон заметил не только Уолтер – почти все ребята, жившие по соседству. Теперь они, собравшись кучкой, порой перебрасывались парой слов, но большей частью попросту ковыряли носками башмаков пыль, отфутболивали в сторону камешки, давили подвернувшихся под ноги мерзких жужелиц.

– За кем фургон приезжал? – спросил Уолтер.

– За Фляйшхаккером. За Эрлом Фляйшхаккером.

– Забрали?

– Еще бы… ты что, не слышал, как он орал?