Вступление

Желтый, уже не утренний свет медленно проглотил звуки шагов…Витька сжал потные кулаки. Что-то пришло и бродило вокруг, наваливаясь. Встряхнул головой и сморщился от укола в висок. Как-то совсем плохо внутри. Может, от того, что никак не приснится главный сон? Джунгли кончились, застрял на входе в пещеру. Напряжение внутри рвалось, как чересчур натянутые проволоки, с коротким злым свистом и царапали кожу острые обрывки.

Ничего не хотелось. Не моглось. Будто подвесили и забыли, оставили качаться и ушли. Хорошо, не за шею, подумал, усмехнувшись.…Встал и, припадая на затекшую ногу, пошел выдернуть из розетки старенький шнур.Подсолнух обогревателя серел, будто обижаясь, – ему бы еще отвернуться…

В ванной стоял, нагнувшись, набирал горстями холодную воду, поднося к лицу. Так не пойдет! Пусть сон остается во сне!И полегчало. Слушая за окном голоса и шаги, смех, глотнул стоя остывшего чаю из Наташиной чашки. Вспомнил бабушкино – «отхлебну из твоей, все мысли-то и узнаю». Честно постоял, слушая голову – есть ли там новые мысли, девичьи? Нового не услышал, зато увидел вдруг, как форточка блестит отколотым краешком стекла и светятся неотмытые полоски у самого крашеного дерева, а солнце расчерчивает беленую стену. Взял камеру и, уже крепче ступая, снял то, что пришло в него с послеполуденным светом, и устроилось внутри, сворачиваясь змеей. Потому что форточка в желтом свете – и есть его состояние нынешнее. Подумал о звонкой зиме в Москве, о том, как слоился мир на пласты невидимого, из которых все состоит. Входит и входит в его голову новое. Будет ли этому конец? А есть еще такие, как он? Что следят за собой, как за чужой планетой, удивляясь непонятному. И если есть, у всех ли на коже – змеи?

– Вить?

Ухватился за Наташин голос, реальный, как ее тугие волосы и серые глаза. Вон и у Васьки такие же, серые с зеленью. А еще у обоих яркие губы, не из зимы, летние, цветком. Надо их снять вместе.

Открыл дверь в желтый свет над выметенным ветром двориком. И замер, будто глядя другой сон. Плоские плиты известняка светились детской старостью, ведь жить им еще и жить, истончаясь, тысячи лет. Казалось, ступи и взорвется камень от наполненности временем. Может быть, эти плиты лежали в крепостной стене греческого города и выбоины от каменных ядер и дротиков заполнялись вечерними тенями. А потом их же укладывали под ноги, обутые в сандалии или мягкие кожаные сапоги. Потом, находя в старой земле, ставили в изгородь обычного огорода, и они держались без всякой замазки, давя собственной тяжестью на другие, а в просветы виднелось близкое море и небесная голубизна. …Некоторые из них разорвало прямым попаданием снаряда последней войны, смешавшей эту землю с небом. Те, что уцелели – лежат теперь тут, снова поставляя спины сотням шагов…

А за плитами и высокой стеной – белая тугая труба маяка. И меж таких же белых стен высокой ограды двора – синее море, веселым ядом, налитым в ладонь. И светлое небо, набитое яркой ватой облаков – везде.

Витька поднял фотоаппарат. Снимал подряд, а внутри ныло, потому что знал – так, как увидел сейчас, не сможет показать. Но, может быть, еще научится…

Видоискатель поймал две фигуры под навесом, почти неразличимые в тени. Только глаза, улыбки, да белеющий палец, которым Васька показал на фотографа.