Вторая попытка

– Ты что-то придумал? – вмешался Купец.

– Есть одна идея… Грант, как думаешь, где лучше встать, чтобы денег в шапку за пение накидали, у оперы или во Флорином садике?

– У отделения милиции: там моментально накидают. По шее…

– Риск – благородное дело.

– Эй, а если мою гитару менты сломают? – забеспокоился Пешич.

– Будешь стоять рядом: если что – успеешь перехватить и слинять…

– Идиотская затея, – определил Витя.

– У тебя есть идея получше?

Лучшей идеи ни у кого не нашлось. Поэтому спустя несколько минут в оживленном подземном переходе раздалось сперва крамольное пение: «ՈՒր էիր Աստված, որ ոչնչացվում էր չքնաղ մի երկիր…[110]», затем фривольное: «Ара, вай-вай», а потом уже и вовсе черти какое, одно другому под стать, да еще и по-русски:

В Петрограде, в Петербурге,В Ленинграде, на Неве,В Колокольном переулкеЖили-были А, И, Б.[111]Сталин Пушкина листал,суть его понять старался,но магически кристалл

непрозрачным оставался.[112]Я вчера закончил ковку,Я два плана залудил, —И в загранкомандировкуОт завода угодил.[113]

Самым трудным оказалось не с милицией поладить, а дать понять праздношатающейся публике, что этот прилично одетый парнишка не за здорово живешь глотку дерет, а шапка перед ним с поблескивающей в ней мелочью не кем-то невзначай дном кверху опрокинута. Пришлось даже сымпровизировать рукотворное объявление на трех языках.

Англоязычное объявление уведомляло прохожих интуристов о бедственном положении школы, в которой учится горлодер – ни гардероба, ни библиотеки, ни даже автостоянки для личного транспорта старшеклассников – и призывало помочь, кто чем может, то есть долларом или фунтом…

Армянское взывало к патриотизму, убеждая соплеменников оказать финансовую поддержку археологической экспедиции на Арарат, цель которой – доказать всему миру, что Ной был армянин…

Русское – прямо било на жалость к дальнему: «Товарищи! Лунатикам грозит экологическая катастрофа. Проявите сознательность: подайте, кто сколько может, на озеленение Луны!»

Больше всего перепадало шапке Бойлуха от тех, кто способен был прочитать, понять и оценить все три объявления. Правда, не все способные прочитать и понять, в состоянии были именно оценить, а не расценить… как издевательство – в лучшем случае; в худшем – как политическую провокацию.

– Так! – остановился перед объявлением пожилой товарищ. – Что тут происходит? Кто разрешил?

– Конституция СССР, – пискнул в ответ Чудик и спрятался за широкую спину Купца Авакяна.

– Цыц! – прикрикнул на внезапно обнаружившегося диссидента Грант Похатян и подмигнул Брамфатурову.

– Ты лети с дороги, птица, / Зверь с дороги уходи, – немедленно привел репертуар в соответствие с моментом Брамфатуров. – Видишь, облако кружится,/ Кони скачут впереди…

Пожилой товарищ от такой оперативности сперва опешил, затем усмехнулся и слегка задето сообщил, что он не такой древний, каким кажется с виду, ибо во времена тачанок-ростовчанок под стол пешком хаживал. Помнит как сейчас…

– Entschuldigen Sie mir bitte, Herr Kriegsveteran[114], – смутился исполнитель и тут же осуществил переход от залихватско-шапкозакидательской темы к суровой лирике хлебнувшего лиха фронтовика:

– Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.Мы пред нашим комбатом, как пред Господом Богом чисты.На живых порыжели от крови и глины шинели,На могилах у мертвых расцвели голубые цветы.[115]

Фронтовик в процессе исполнения несколько раз отворачивался от исполнителя, подозрительно шумно дыша носом, а по завершении признал песню душевной, впервые им слышанной, и, поблагодарив, потребовал чего-нибудь более общеизвестного, прославленного, укоренившегося.

– Штрафные батальоны! – загорелся Ерем. – Вов, давай «Штрафные батальоны»!..

– Зачем штрафные? – не принял подарка ветеран. – Я не был штрафником. Не надо штрафных…

– Отец, ты не понимаешь, это же Высоцкий! – пустился уговаривать и объяснять Ерем, но поскольку владел ремеслом убеждения, агитации и пропаганды много хуже, чем навыком нервной ажитации с ее бесхитростным аргументом ad baculinum[116], то в намерениях своих не преуспел. Так что далее воспоследовали «Землянка», «Темная ночь», «Давай закурим» и прочие освященные признанием, проверенные временем шедевры. Ветеран, в конце концов, все же прослезился, сходил в недра одежд за бумажником и пополнил содержимое Бойлуховой шапки щедрым червонцем. Правда, присовокупил к своему пожертвованию свой домашний адрес, номер телефона и честное слово исполнителя навестить его с гитарой 23-го февраля[117] сего года не позже шести вечера.