Второго Рима день последний

– Теперь, после твоих слов, я действительно узнаю тебя по портрету кесаря Мануэля. И на Константина ты похож. Просто удивительно, что никто раньше не заметил сходства.

– Мой слуга Мануэль увидел его сразу,– сказал я. – Кровь имеет немало тайн. Она возвращается туда, откуда вышла. Когда я вернулся к вере моих предков, то и отступник Иоанн через меня воссоединился со святым таинством. Многое слилось в моей судьбе.

Она сказала:

– Базилевс Иоханес Анхелос и Анна Нотарас, дочь мегадукса Нотараса. Действительно, многое сольётся, когда наши судьбы исполнятся.

Я не верю уже ни во что,– закричала она. – Не верю, что ты вернёшься. Не верю, что вернусь я сама. Не верю в бессмертие. Верю только в сходство, которое мучило меня, хотя я о том и не ведала. Не зная, я угадала в тебе королевскую кровь, но не мужчину, которого, якобы, встречала в какой-то предыдущей жизни, и поэтому он показался мне близким, когда я впервые посмотрела ему в глаза. О, зачем ты открылся мне? Зачем отнял мою веру, которая дала бы мне утешение в смерти?

В замешательстве от её горя, я ответил:

– Мне казалось, это потешит твоё женское тщеславие. Твой и мой род равны. Ты не унизила свой род, выбирая меня.

Она ответила резко:

– Мне нет дела до рода и сословия. Я думаю только о нас. Но спасибо за свадебный подарок. Спасибо за невидимую корону. Пусть я буду базилиссой, если тебе это кажется милым. Я буду той, которую ты захочешь видеть, которую ты сможешь любить.

Как была нагая, она вскочила и гордо подняла голову.

– Будь хоть ангелом, хоть базилевсом, кем пожелаешь. Укутайся в свою невидимую и несуществующую славу. Я же просто женщина. Я только женщина. И ты мне ничего не можешь дать. Ни дома, ни детей, ни даже ночи, когда бы я, старая и увядшая, могла проснуться у твоего бока и слушать твоё дыхание. Когда бы я могла касаться тебя, целовать твои губы своими сморщенными губами. Это было бы счастье. Но ты мне его не хочешь дать из-за своей безумной жажды славы. Какой смысл умирать ради проигранного дела? Кто поблагодарит тебя за это? Кто будет, хотя бы, помнить тебя, когда ты падёшь, окровавленный и пыль покроет твоё лицо? Твоя жертва столь неразумна, что может довести до слёз любую женщину.

Всхлипывая, она повышала голос, пока, наконец, не разрыдалась горьким плачем, бросилась мне на шею, обнимала и целовала меня страстно.

– Прости меня,– просила она. – Обещаю, что не буду больше тебя мучить. Но я слабая. Я ведь люблю тебя. Будь ты нищим или предателем, даже изгоем, я всё равно любила бы тебя и мечтала жить с тобою рядом. Возможно, я была бы недовольна и постоянно тебя ранила, но, несмотря ни на что, я бы тебя любила. Прости меня!

Наши слёзы смешались. Солёными стали её губы и щёки. Это было как пламя, которое взметнулось высоко, прежде чем погаснуть. Сомнения и колебания опять овладели мною. Последнее искушение, ещё более страшное, чем на колонне Константина. В порту стоят корабли Джустиниани, в любую минуту готовые к отплытию, если возникнет необходимость. Даже сотни турецких кораблей не помешают их прорыву, если завтра утром ветер окажется благоприятным.

Перед заходом солнца Джустиниани постучал в дверь и позвал нас. Я отодвинул засов, и он вошёл внутрь, благовоспитанно не глядя по сторонам.

– У турок тихо,– проинформировал он нас. Эта тишина страшнее, чем гул и зарево костров. Султан разбил войско на тысячи и каждой тысяче назначил время штурма. Он выступил перед своими подданными и говорил им не об Исламе, а о самом грандиозном грабеже всех времён. О сокровищах дворца, о драгоценной посуде храмов, о жемчугах и бриллиантах. Мне донесли, что он битых два часа говорил только о том, какие богатства можно награбить в Константинополе. При этом не забыл упомянуть о молоденьких мальчиках и девочках, на которых ещё не взглянул ни один мужчина. Для себя он оставил только стены и общественные здания. Турки порезали на флажки всю материю, которая у них была, чтобы с их помощью отмечать каждый для себя дома для грабежа.

Дервиши, беглые в письме, пометили флажки буквами и цифрами Ислама, и это занятие дало им работы больше, чем заточка мечей и сколачивание штурмовых лестниц.

Днём Джустиниани приказал брадобрею обрезать и накрасить ему бороду и переплести её жёлтой ниткой. Его панцирь без единого пятна сиял, а вмятины на нём были выправлены молотком оружейника. Джустиниани благоухал на расстоянии и выглядел по любой мерке великолепно.

– Вы пойдёте со мной в храм, дорогие дети?– спросил он. – Турки отдыхают перед штурмом. То, что их пушки ещё успеют разрушить, восстановят мои люди. Поторопитесь. Приоденьтесь, чтобы выглядеть пристойно, и как порядочные парни принять последнее причастие, а также дать обет целомудрия на сегодняшнюю ночь.

Он окинул нас взглядом и не смог сдержаться, чтобы не добавить:

– По вашим лицам вижу, что для вас это будет легче, чем для многих других.