Второй шанс для Кристины. Миру наплевать, выживешь ты или умрешь. Все зависит от тебя

На вершине холма мы сворачиваем налево. Ижелаусия все еще курит, а я размышляю о ее словах. Во времена моего детства в приюте жили почти двести детей. Что сталось со всеми теми, кому не хватило места? Мы подходим к черным воротам, за которыми я вижу симпатичное коричневое здание. Приятно видеть, что место, где живут эти дети, похоже на настоящий дом. Нас встречает женщина, которая открывает ворота. Держа в руках большую коробку, в которой уложены коробки поменьше с конфетами, я приветливо ей улыбаюсь и чувствую, что начинаю немного нервничать. Совсем скоро я встречусь с множеством детей разных возрастов, у каждого из которых своя нелегкая судьба и непростое будущее. Что им сказать? Я делаю глубокий вдох и вхожу в здание. В комнате на темном диване сидят несколько детей в возрасте от десяти до шестнадцати лет и смотрят телевизор. Приглядевшись, я понимаю, что они играют в видеоигру. Я улыбаюсь, вспомнив, как в детстве мы смотрели шоу Шуши и «РобоКопа»; а теперь, конечно же, они играют. Я ставлю на пол коробку с конфетами. Ижелаусия что-то говорит детям, они отрываются от игры, и она объясняет им, кто мы с Ривией. Я слышу, как она снова произносит мое имя, и дети смотрят на меня. Я чувствую, как они пристально разглядывают меня с ног до головы, улыбаюсь и смотрю им в глаза. Ривия переводит: Ижелаусия сказала детям, что я тоже когда-то жила в этом приюте, потом меня удочерила супружеская пара из Швеции, и теперь я приехала в гости.

Пока Ижелаусия говорит, а Ривия переводит, один из мальчиков привлекает мое внимание больше других детей. Что-то в его глазах, жестах и выражении лица напоминает мне маленькую Криштиану. Я пытаюсь понять, что такого особенного в этом мальчике – и меня осеняет: это та самая уличная смекалка, он – самый настоящий уличный ребенок. Я узнаю это по его взгляду, по улыбке и по тому, как работает его мозг – это отчетливо отражается в его лице.

Теперь пришла моя очередь представляться. Ривия переводит, и я рассказываю о том, каким был приют, когда я здесь жила. По их лицам я вижу, как они думают: на каком странном языке она говорит! Потом я говорю, что привезла им шоколадных конфет, и спрашиваю, хотят ли они их, – дети воодушевленно кивают. Я начинаю раздавать желтые коробки, и это приносит мне огромную радость, но в то же время мне грустно оттого, что это все, что я могу им дать. Кто-то из детей обнимает меня, а кого-то я обнимаю сама. Маленький мальчик, крепко обняв меня, тут же принимается со мной болтать. Он спрашивает, на каком языке я говорю и почему не понимаю по-португальски. Я объясняю, что в Швеции не говорят по-португальски и я его забыла. Он задает вопросы обо всем подряд, и где-то в глубине души мне кажется, что я откуда-то знаю этого мальчика – но, конечно, это не так.

Я заранее спросила Ижелаусию, можем ли мы пообщаться подольше с некоторыми детьми – если они захотят. Мы проходим в другую комнату, где нас ждет пара девочек: Натали двенадцати лет и одиннадцатилетняя Лаис. Мы садимся кружком – я, Ривия, Натали и Лаис. Девочки замечательные, но сама идея, которая сначала мне нравилась, теперь не кажется правильной. У меня нет ни опыта, ни подготовки к общению с детьми, пережившими травму. Я не психолог. А что если после этого девочкам станет еще хуже? Разве можно просить человека дать тебе что-то, не отдавая ничего взамен? Вдруг я понимаю, что могу дать им нечто большее, чем просто урок, – ведь у меня есть опыт жизни в том же мире, где выросли эти девочки. Я мысленно готовлюсь к эмоциональному разговору, который состоится, если девочки решат довериться нам и открыться. Потом смотрю на Ривию и говорю ей, что то, что нам предстоит услышать, наверняка будет душераздирающе и очень тяжело. Потом думаю про себя, как бы помягче ей сказать. Ривия – невероятно чуткий и глубокий человек, и она вполне может разрыдаться, а это девочкам нужно меньше всего. При этом ей придется принять на себя удар, ведь на ней лежит ответственность за перевод. Это означает, что она должна будет не только слушать о том, через что прошли девочки, но и пересказывать это мне. Я предупреждаю Ривию: что бы они ни рассказали, плакать нельзя. Мы можем проявлять сочувствие, но если они не плачут, то и мы не можем этого делать. Я знаю: эти слова кажутся ей бессердечными, но для меня самое главное – спокойствие девочек, а со своими чувствами мы справимся сами, но не в их присутствии. Я понимаю, что просить этих девочек полностью доверить незнакомцу истории своей жизни и все неприятности, через которые они прошли, – значит, просить слишком многого. Поэтому я решаю, что обязана – и хочу! – сама подарить им часть себя, часть своей истории.

Я спрашиваю, хотят ли они услышать историю, через что я прошла, прежде чем меня удочерили, и они утвердительно кивают. Я начинаю свой рассказ, и девочки зачарованно слушают. Когда я рассказываю о жизни в фавелах, они кивают со знанием дела. От этого мне становится грустно – ведь это означает, что и они испытали эту боль. Я знаю: не стоит приукрашивать – они поймут.