Вторжение в Московию

Матюшка поморщился. Он не терпел, когда смеялись над ним. Вот кто-то крикнул что-то ему из гущи гусар. Он не расслышал что, но ему показалось: что-то оскорбительное. Он побагровел, засопел, затем гаркнул в сторону поля, в ряды гусар:

— Вы, сброд с помойки, молчите, когда к вам приехал московский царь!.. — грязно выругался он и от злости даже подпрыгнул в седле.

А что же они, гусары-то? А они стояли, молчали, слушали его. Но было заметно, что все хорошо поняли его.

— Высказывайтесь, раз посылали за мной!

Полковники переглянулись между собой и с Рожинским. А тот кивнул головой Вильковскому. И Вильковский, слегка картавя, заговорил:

— Государь, кто-то распустил ложный слух, что мы, дескать, собираемся изменить твоей светлости! И войско требует, чтобы нам были названы и выданы те, кто оклеветал князя Романа, нашего гетмана! Иначе войско уйдёт отсюда, вернётся в Польшу! К нам присоединятся в этом случае и полки, которые пришли, — и как ни выступал он гордецом, но всё же поклонился в его сторону, — к твоей милости раньше! Государь, выбирай — мы или те наушники, что бросили грязное обвинение всему войску и лично пану Рожинскому!

Димитрия возмутил тон полковника, его речь, ультиматум ему, великому князю, государю всея Руси… И он велел Пахомке ответить, уверенный, что тот найдёт средство поставить на место этих вольнодумцев, рокошан, задаст им умственную головоломку.

И Пахомка заговорил. Но его голос, в хоромах, в горницах звучавший важно, убедительно и жёстко, здесь, на просторе, под взглядами тысяч угрюмых всадников, был тусклым, еле слышим.

Димитрий не выдержал того, как дьяк промямлил свою речь, опозорил его перед гусарами, и оборвал его.

— Постой, хватит! Дай я поговорю с ними!.. — сквозь зубы, уже потише, процедил он что-то оскорбительное для гусар.

— И что же вы, гусары-молодцы, хотите! — крикнул он войску, произнося с сарказмом каждое слово, оглядел передние ряды всадников, театрально подбоченился в седле. — Чтобы вам, рыцарям, московский царь выдал своих верных слуг, своих холопов? Не так ли, господа?

Он выдержал недолгую паузу, чтобы всё проявилось, услышал редкие выкрики из рядов всадников, увидел их злые лица. Затем он бросил в эту массу из глаз и лиц, коней, доспехов, шапок, оружия и всякого иного хлама, бросил как в пустоту, как какому-то одушевлённому червяку:

— Не бывать тому, Панове, не бывать! Никто не навязывал ещё свою волю московскому царю!..

Ещё он, разгорячённый, кричал что-то гусарам. Теперь он уже не оглядывался, будет то оскорбительно им или нет. Он жаждал крови, жаждал наказать эту массу, посмевшую перечить ему. Чтобы он дёргался под их капризы. Как дёргается тот же шут, Петька, которого он гоняет сам.

Он, не подозревая, что делает, из баловства с шутом, игры и прихотей, бессознательно вырастал как царь, как повелитель.

— Пусть хоть сам Господь явится с небес и прикажет! Не было того — и не будет!

— Так тебе ближе доносчики, изветы лукавых слушать хочешь!.. А нам, кто пришёл служить тебе, не доверяешь! Мы жизнью рискуем за твоё царство, за тебя! Ты же не желаешь даже выдать тех, кто порочит нас, покрываешь наушников! А войско?! Оно проливает кровь за тебя! За тебя же!..

— Товарищи! — рявкнул Вильковский и высоко вскинул руку, призывая войско к порядку и спокойствию. — Домой, в Польшу! Нечего ему служить, если он нас же и бесчестит! Оклады только обещает! Но не заплатил ещё ни за одну четверть!

— Ах, вы так! — вскричал Димитрий; он вмиг растерял всю свою царственность, обозлённый на Рожинского, гусар и на полковников. — Катитесь к… матери, в свою… Польшу!

В запале гнева он махнул рукой своим стрельцам, чтобы заряжали самопалы.

Вся масса гусар пришла в движение, качнулась угрожающе к нему. И они, гарцуя, стали окружать крохотную кучку его людей. Он заметил это, ещё сильнее обозлился и приказал стрельцам, чтобы прикрыли его от гусар. Те напирали на них конями и уже обнажали палаши для драки.

Стрельцы выставили вперёд бердыши и заорали. Затем они схватились на саблях с передними гусарами. Откуда-то ударил самопал, бухнул в воздух для острастки: «Бух!» За первым второй, потом разрядился третий. И тоже в воздух… Столбом поднялся дым…

Гусары врассыпную, затем повернули снова коней на него, на Димитрия, чтобы отсечь от его людей и окружить.

Он понял их намерение, крикнул Гриндину: «Федька, держи их!» — развернул аргамака, поддал в бока ему подковками на каблуках и пустил его галопом к городу. Лишь взвился стукоток чечёткой над дорогой. Широко раздувая от злобы ноздри и грязно ругаясь в тугой, весенний, чистый воздух, он птицей полетел на аргамаке. Услышав же за собой многоголосый хор копыт, он обернулся, подумав, что это погоня: собрались мстить гусары… Но нет! Там скакали его люди. Они рассыпались веером и перекрыли гусарам путь. А те гнались за ними, потрясали палашами и что-то кричали по-польски… Ещё раз он обернулся, когда подлетал к посаду… Но погони за ним уже не было, она отстала.