Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи

Фельдшер экстренного реагирования уже приехал. Он сидит на низком стуле, заложив ногу за ногу и засунув руки в карманы. Пациентка болтает по телефону. Ее приятельница ставит чайник. Даже атмосфера в комнате спокойная.

Именно так бывает, когда причину первоначальной паники уже ликвидировали: вместе с облегчением приходит расслабленная лень. Так мы вновь адаптируемся к реальности. Когда дверь за нами закрывается, мой разум уже переключился и настроился на непыльную работу.

Мы в медицинском кабинете средней школы. Учительница упала в обморок, затем пришла в себя. Наш коллега сделал все, что нужно, теперь пациентка чувствует себя лучше и не хочет ехать в больницу. Мы поболтаем, пошутим, проверим критические показатели, затем уедем, оставив пациентке кое-какие бумаги в качестве сувенира. Если нам вдруг по ходу дела предложат чашку чая, что ж, грубо было бы отказываться.

— Прошу прощения, у нас нет печенья.

— Нет печенья? Это что за школа такая?

В дверь стучат и говорят, что есть вторая пациентка. Не могли бы мы посмотреть? Чай только что закипел. Надеюсь, ее тоже не надо будет никуда везти. Затем в комнату ввозят девочку на инвалидном кресле из медкабинета, и наш путь делает крутой поворот. Это словно электрический шок или порыв холодного ветра.

На осознание уходит около трех секунд. Время перезагрузить мозг. Учительница превратилась в далекое воспоминание. Вот наша пациентка. Вот почему мы здесь. И надо пошевеливаться.

* * *

Может быть, вы думаете, что я с самого начала чувствовал бремя ответственности за выполнение новых обязанностей фельдшера. Но на самом деле оно медленно подобралось ко мне, как особенно вкрадчивый вымогатель благотворительных сборов, и мне кажется, что это к лучшему: мне гораздо больше нравилось спешно реагировать на нужды пациентов, чем слишком глубоко задумываться о том, что порой от меня будет зависеть чья-то жизнь.

Я уже объяснял, как я проник в эту профессию, пока никто не видел, как случайный турист, и все время ждал, что часовой из отдела кадров встанет у меня на пути, выставит мне навстречу руку и решительно покачает головой. Так же робко я продвигался вперед уже в рамках профессии: я незаметно крался от ничего не знающего практиканта с широко распахнутыми от удивления глазами до молодого специалиста с поразительными озарениями. А затем — мне казалось, я и глазом моргнуть не успел — я внезапно столкнулся с пугающей перспективой занять пост старшего специалиста в бригаде: того самого, кто на горьком опыте познал все премудрости и знает все кофейни в округе, того, к кому в тревоге оборачивается напарник, если на ЭКГ виден сбой сердечного ритма или если пациент делает что-то, чего не было в учебнике на курсах.

Я боялся не столько необходимости лечить пациентов с опасными для жизни заболеваниями или серьезными травмами, сколько вероятности, что у пациентов в организме может произойти какой-нибудь неведомый мне сбой, — как я это называл, «безграничного мира возможных биологических катастроф». Нет ничего невозможного в том, что состояние пациента может резко ухудшиться, а я этого даже не замечу: как я могу изучить все возможные сбои в работе сложнейшего организма в мире? Кто вообще в состоянии это все знать? Нам рассказывали о дыхательной системе, о системе кровообращения, об инфарктах, травмах, инсультах и прочем. Но что делать со всеми патологическими состояниями, на рассказ о которых не было времени? Возможно ли, что однажды какая-нибудь из более редких патологий приведет к катастрофе прямо перед моим носом, а я даже ничего не замечу?

* * *

Она выглядит так, как будто дышит через соломинку. Да, быстро, но дело не в скорости. Усилия — вот главный показатель. С каким трудом она дышит. Она сидит в кресле, наклонившись вперед, с широко распахнутыми глазами, и сосредоточилась на чистой механике. Она — как неутомимый атлет, и ее дисциплина — дыхание. Единственная забота ее организма сейчас — перекачивать чашку воздуха из одного места в другое.

Ее зовут Анна. Ей шестнадцать, и у нее астма. Она была на поле для спорта. Резко стало трудно дышать. Воспользовалась ингалятором, никакого эффекта — не больше, чем от бумажной шляпы в проливной дождь.

Я пробую пульс на запястье, изучаю лицо. Ее глаза пылают от ужаса, выразить который у нее не хватает дыхания. Моя коллега хватает небулайзер[14]. Боязнь задохнуться — это базовый, животный страх. Как клаустрофобия, но внутри тела. Я вытаскиваю стетоскоп и прослушиваю грудь. Да, есть свистящий хрип, но меня главным образом беспокоит, как расширяется грудная клетка. Каждый раз, когда девушка дышит, ребра поднимаются и опускаются, как будто давят на кожу вокруг них. Странное движение: как шажок назад.

Напарница поднимает глаза от кислородного мешка.

— Добавить «Атровент»?

— Обязательно.

Она добавляет лекарство в камеру, соединяет трубки, пристегивает маску. Кислород раздувает жидкость во взвесь, чтобы закачать ее Анне в легкие.

— Давай вытащим ее к машине. Потом гидрокортизон. Адреналин. И надо звать подмогу.

* * *