Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века

Едва ли можно сомневаться, что больший рост и сила мужчины сравнительно с женщиной, вместе с его более широкими плечами и более развитыми мышцами, резкими очертаниями тела, большей храбростью и воинственностью, обязаны своим происхождением главным образом унаследованию их от самцов его получеловеческих предков. Особенности эти должны были сохраниться или даже развиться в течение долгих веков, когда человек оставался еще в диком состоянии, вследствие того, что самые смелые и сильные мужчины имели постоянно наибольший успех в общей борьбе за жизнь и в их соперничестве из‐за женщин. Успех этот давал им возможность оставить более многочисленное потомство, чем их менее благоприятствуемым собратьям[1318].

В художественном мире «Дуэли» «закон боя» предстает темной, таинственной силой, вновь и вновь «измеряющей» соотношение сил между «сильнейшими» и «слабейшими»; неизбежной закономерностью, которая, составляя неотъемлемую часть изображаемого мира, вместе с тем оторвана от своей эволюционной функции. Ведь фон Корен и Лаевский дерутся не за «обладание самкой», а скорее по той причине, что должны

бороться в условиях этого дарвинизированного мира. Их поединок, на первый взгляд ничем не мотивированный, даже «неуместный» с повествовательной точки зрения, воплощает эту пугающую дарвинистскую силу и обнаруживает интертекстуальную связь не только и не столько с романтической литературой о дуэлях, сколько с «Происхождением человека». В трактате Дарвина дуэль дважды выступает примером действия человеческого нравственного чувства и совести. Когда человек поступает наперекор социальным инстинктам или добродетелям, потакая низменным побуждениям, его одолевают «сожаление» (regret), «стыд» (shame

), «раскаяние» (repentance) или «укоры совести» (remorse

)[1319]. Причина заключается в том, что в таких случаях человек воспринимает свое поведение как «нарушение» устойчивых общественных инстинктов и, будучи «социальным животным», соотносит содеянное с отрицательной оценкой, которую дают его поступку другие люди. Пример с дуэлью позволяет Дарвину подчеркнуть всю важность общественного мнения:

Если даже какой-нибудь поступок не идет вразрез с каким-либо определенным инстинктом, то достаточно одного сознания, что наши друзья и люди одного круга презирают нас за этот поступок, чтобы испытать весьма сильные страдания. Кто станет отрицать, что отказ от дуэли из‐за трусости причинил многим людям сильнейшие мучения стыда? ‹…› Повелительное слово должен

выражает, по-видимому, только сознание того, что существует известное правило для поведения, все равно каково бы ни было его происхождение. В прежние времена настоятельно говорилось, что оскорбленный джентльмен должен выйти на поединок[1320].

Именно это не объяснимое логически, действующее подобно рефлексу слово «должен» (ought) как будто и «цитирует» фон Корен, говоря дьякону накануне дуэли: «Мы с вами будем говорить, ‹…› что дуэль уже отжила свой век ‹…› а все-таки мы не остановимся, поедем и будем драться. Есть, значит, сила, которая сильнее наших рассуждений»[1321]. В сцене дуэли, когда после сделанного Лаевским неловкого выстрела в воздух наступает черед фон Корена, рассказчик прибегает к приему внешней фокализации, которая – единственный раз за всю повесть – позволяет увидеть происходящее вне связи с персональной повествовательной ситуацией. В результате «таинственное», «непонятное» и «страшное» начало предстает «аукториальной истиной», т. е. силой, имманентно присущей художественному миру: