Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века

После этого coup de théâtre[1338] оканчивается не только дарвинистская борьба Лаевского с фон Кореном; Дарвин и его аргументы в буквальном смысле исчезают со страниц повести, что сначала воспринимается персонажами с облегчением. По пути в город после поединка Лаевскому «‹…› казалось, как будто они все возвращались из кладбища, где только что похоронили тяжелого, невыносимого человека, который мешал всем жить»[1339]. «Похоронили» здесь не только русскую литературу (прежде всего творчество Льва Толстого), которая тяготела над действующими лицами повести, определяя их риторику и диктуемые ею поступки, семиотику пространства и структуру почти угнетающим образом. Предложенная нами интерпретация также позволяет увидеть на надгробии этого «тяжелого, невыносимого человека» мрачные черты и окладистую бороду немолодого Чарльза Дарвина, демонстрирующего, кстати сказать, подозрительное портретное сходство с Львом Толстым в старости.

Банальность жизни

Заключительная глава XX, служащая эпилогом повести, показывает, что осталось от литературно-дарвинистского мира после дуэли. «Избавленный» от дарвинизма художественный мир предстает во всей своей убогой «наготе» и душераздирающей пошлости. От дарвиновского трагикомического theatrum naturae остались лишь ветхие кулисы, за которыми снуют жалкие фигуры, словно охваченные ужасом перед «неприкрашенной» жизнью. После дуэли Лаевский и Надежда Федоровна мирятся и начинают новую жизнь: заключают брак и поступают на службу, чтобы покрыть долги. Спустя три месяца после дуэли фон Корен, отправляясь в давно задуманную исследовательскую экспедицию, прощается с Лаевским и Надеждой Федоровной, живущими, по словам Самойленко, «хуже нищего»[1340]. Особенно «робко», с «виноватым и испуганным» лицом смотрит на зоолога Надежда Федоровна, так что в голове у него проносится: «Как они, однако, оба жалки! ‹…› Не дешево достается им эта жизнь!»[1341]

На утверждение дьякона, что этим жестом примирения фон Корен и Лаевский побороли величайшего врага человечества – гордыню, фон Корен отвечает: «Полно, дьякон! Какие мы с ними победители? Победители орлами смотрят, а он жалок, робок, забит, кланяется как китайский болванчик, а мне… мне грустно»[1342].

Эпилог повести сразу привлек внимание литературной критики. Современники Чехова, в частности Дмитрий Мережковский, Алексей Плещеев и Александр Скабичевский, сочли радикальную перемену, произошедшую в Лаевском, ничем не мотивированной[1343]. Современные интерпретаторы расценивают эту перемену как один из многочисленных примеров чеховского отказа от классической событийности русского реалистического романа, от «прозрения» как ментального события, ведущего к своеобразному «возрождению» протагониста[1344]. Эпилог подчеркивает случайную, ситуативную и ограниченную природу любых истин, в данном случае двух теорем – научной (фон Корен) и литературной (Лаевский), абсолютизация которых привела к нарастанию конфликта между героями и едва не завершилась смертельным исходом

[1345]. «Никто не знает настоящей правды»[1346], – резюмируют бывшие противники в эпилоге, признавая тем самым свою былую «эпистемологическую гордыню»[1347].

В интерпретации эпилога можно пойти еще дальше. Избавившись от тяжелых, однако пестрых интертекстуальных «одежд», художественный мир лишается классического повествовательного напряжения и в буквальном смысле распадается. В конце повести простившиеся с фон Кореном Лаевский, Самойленко и дьякон наблюдают, стоя на пристани, как лодка, уносящая зоолога к пароходу, борется с высокими волнами. Лаевский мысленно философствует о человеческих «поисках за правдой», тривиальным образом сравнивая их с движением лодки: «Лодку бросает назад, – думал он, – делает она два шага вперед и шаг назад ‹…›. В поисках за правдой люди делают два шага вперед, шаг назад»[1348]

. Здесь Чехов прибегает к своему типичному приему, пародируя ментальное событие в виде внутреннего монолога персонажа, формулирующего банальную «мораль истории», которую можно ошибочно истолковать как квинтэссенцию смысла произведения[1349]. Важно, что последнее слово в повести остается не за Лаевским, а за дьяконом, который лаконично заключает: «Не видать и не слыхать», – и за рассказчиком, который констатирует безрадостность распавшегося мира фразой: «Стал накрапывать дождь»[1350].

Щемящая пустота, охватывающая в конце художественный мир «Дуэли», словно отсылает к эпистемологическому кризису, который настиг писателя после сахалинского путешествия и выступил на первый план в нарративной и стилистической «монструозности» «Острова Сахалин»[1351]. В «Дуэли», отразившей чеховское увлечение Дарвином, писатель не просто инсценировал апории, присущие аргументации ученого, но и заставил дарвинистский мир взорваться изнутри, оставив персонажей посреди жизни, отныне такой банальной и безнадежной.

VIII. Заключение и перспективы