Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века

Радикальные евгенические идеи, высказанные К. С. Мережковским в «Рае земном», отражают среди прочего характерное для русской культуры 1900–1910‐х годов заострение проблемы вырождения. Это явление хорошо освещено в исследовательской литературе благодаря новейшим работам по истории науки и дискурса, в которых рассматриваются биомедицинские концепции конца царской эпохи[1392]. Неоднократно затрагивался и вопрос о том, как это заострение повлияло на нарратив о дегенерации в литературе того времени, в которой наблюдается аналогичное заострение нарративных моделей, сложившихся в 1880–1890‐х годах. Так, представление о всеобъемлющей социальной аномии, ставящее во главу угла понятие преступности и преобладающее в политическом дискурсе последних лет существования Российской империи[1393]

, приводит к заметному распространению криминально-антропологических нарративов о вырождении (гл. VI) не только в сфере криминологии, но и в беллетристике, в частности в уголовном романе[1394] и трущобной литературе[1395]

(гл. VI.2).

Напротив, значение романа о вырождении – этой первоначальной формы, которую концепция вырождения принимает в художественной словесности (гл. II–IV), – для русской литературы 1900–1910‐х годов остается почти не изученным. Между тем эта романная разновидность переживает новый расцвет в традиции постреализма, в которую выливается роман о вырождении 1880–1890‐х годов[1396]. Соответствующую литературную линию продолжает не столько символистский роман Федора Сологуба «Мелкий бес» (1901), в котором, при всем художественном совершенстве изображения прогрессирующего психического распада, отсутствует повествовательная схема вырождения, сколько незавершенный цикл романов А. В. Амфитеатрова «Концы и начала» (1903–1910), где последовательно осуществляется золаистский литературный проект естественной и социальной истории конкретной эпохи[1397]

. Как и у Золя, психическое, физическое и моральное вырождение одной семьи – угасающего знатного рода Арсеньевых – составляет макроструктурную символическую линию, объединяющую несколько романов цикла, в которых Амфитеатров с энциклопедической полнотой изображает жизнь русского общества 1880–1900‐х годов. Романное действие, проникнутое натуралистической концепцией социально-биологического детерминизма и нередко прерываемое пространными публицистическими пассажами, разворачивается в самых разных местах: от гостиных высшего общества до столичных бедняцких кварталов; от театров, ресторанов и универмагов до провинциальных фабрик и исправительных колоний. Среди действующих лиц встречаются такие исторические личности того времени, как С. Ю. Витте, Н. К. Михайловский, Г. В. Плеханов, А. П. Чехов и Ф. И. Шаляпин.

Новый расцвет романа о вырождении связан прежде всего с многочисленными семейными хрониками 1910‐х годов, значительная часть которых сегодня оказалась забыта[1398]. Так, И. А. Новиков в своей хронике «Между двух зорь (Дом Орембовских)» (1917) опирается на изображение гибели поместного дворянства у Салтыкова-Щедрина, также составляющее лейтмотив кристально ясной прозы И. А. Бунина того же времени, особенно повести «Суходол» (1912)[1399]

. Роман И. С. Рукавишникова «Прóклятый род» (1911–1912), в котором экономическому упадку сопутствует биологический, наследует социальному роману Мамина-Сибиряка. Рукавишников изображает психофизическую и социальную деградацию одной поволжской купеческой династии при помощи классического золаистского нарратива о вырождении, позволяющего описать социально-биологически обусловленный дегенеративный процесс, охватывающий три поколения: от «железного старика» – семейного патриарха, нажившего состояние, – до его психически больных, ведущих декадентский образ жизни внуков. Тяготеющее над семьей «проклятие» не в последнюю очередь проявляется в том фаталистическом детерминизме, который пронизывает судьбу всех трех обреченных поколений и символом которого выступает «проклятый» унаследованный капитал. Обращаясь к натуралистической связке наследия, наследства и наследственности (гл. III.3), Рукавишников изображает отчаянные, заведомо провальные попытки младших поколений избавиться от биологического и экономического наследия, оставленного главой семьи.

Роман Рукавишникова составляет связующее звено между натурализмом 1880–1890‐х и его отголосками в ранней советской прозе 1920‐х годов, продолжающей продуктивным образом использовать нарратив о вырождении[1400]. Примерами могут послужить «Угрюм-река» (1928–1933) В. Я. Шишкова и – прежде всего – «Дело Артамоновых» (1925) Максима Горького. Развивая идеи, намеченные в раннем романе «Фома Гордеев» (1899), Горький создает семейную эпопею о психофизическом вырождении династии промышленников, сопровождающемся все большим отчуждением хозяев от «дела» и от рабочих. Объясняя этот неудержимый семейный упадок пороками капиталистического строя, Горький придает детерминистской повествовательной модели отчетливую историсофскую окраску[1401].