Выше звезд и другие истории

– Идешь на поправку, – сказала ему Мириам, и он ответил вечной своей улыбкой:

– А я говорил!

– Возможно, это потому, что ты сейчас бездельничаешь, – сказала она. – Умный больно!

– Я бездельничаю? Я все утро Гезе помогал – заполнял истории болезни, два часа играл с Мойше и Рози, всю вторую половину дня растирал краски… Кстати, минеральное масло заканчивается, можно мне еще литр? Оно как связующее намного лучше растительного.

– Можно, конечно, только послушай – у меня найдется кое-что получше. Бумажная фабрика в Малом Тель-Авиве заработала на полную мощность, и они вчера прислали грузовик с бумагой…

– С бумагой?

– Полтонны! Я взяла для тебя двести листов. Там, в кабинете…

Геня умчался ракетой.

Когда Мириам заглянула в дверь, он уже держал в руках листок.

– Господи, какая красота!

Мириам подумала – как часто он при ней говорил «Какая красота!» – о чем-нибудь обыденном и утилитарном. Он и не знал, что такое настоящая красота. Никогда ее не видел. Бумага плотная, сероватая, в больших листах. Конечно, полагалось ее нарезать на куски и расходовать как можно экономней, но пусть Геня на ней рисует. Мириам так мало могла ему дать.

– Как только вы меня отсюда выпустите, – объявил Геня, обеими руками прижимая к груди неуклюжий сверток, – я поеду в Тель-Авив и напишу их бумажный завод! Я его обессмерчу!

– Иди лучше приляг.

– Нет, послушайте, я обещал Мойше обыграть его в шахматы. Что с ним вообще?

– Сыпь, отеки.

– Он такой же, как я?

Мириам пожала плечами:

– Раньше был вполне здоров, а в этом году, видимо, переходный возраст сказался. С аллергией так бывает.

– А что такое вообще аллергия?

– Скажем так, недостаток приспособляемости. На Земле раньше младенцам давали коровье молоко из бутылочки. Кто-то к нему приспосабливался, а некоторые начинали задыхаться, появлялась сыпь, случались колики. Коровье молоко не подходило к их обмену веществ, как ключ не подходит к замку. А белковые ключи Нового Сиона не подходят к нашим замка́м. Поэтому и приходится подстраивать наш обмен веществ с помощью метаболиков.

– А на Земле у нас с Мойше тоже была бы аллергия?

– Не знаю. У недоношенных детей это часто бывает. Вот Ирвинг – он умер лет двадцать назад… На Земле у него была аллергия на жуткое количество веществ. Его вообще нельзя было сюда пускать. Он, бедняжка, и на Земле половину жизни задыхался, а здесь умер от истощения при учетверенной дозе метаболиков.

– Ага! – сказал Геня. – Надо было их совсем ему не давать. Пусть бы ел одну сионскую размазню.

– Сионскую размазню?

Среди местных злаков только один давал достаточный урожай, чтобы его имело смысл собирать. Из его зерен получалась клейкая кашица – запекать ее не было никакой возможности.

– Я на обед три миски съел.

– Целый день валяется на больничной койке и ноет, – воскликнула Мириам, – а потом набивает желудок этими помоями! Как может артистическая натура выносить еду, которая на вкус будто жижа из сточной канавы?

– Так вы же этим кормите беспомощных больных детишек! А я только подъел остатки.

– Да ну тебя! Кыш отсюда!

– Ухожу, ухожу! Хочу порисовать, пока солнце еще высоко. На новой бумаге… На целом листе новой бумаги!

День в медцентре тянулся бесконечно. Правда, пациенты почти все выписались. Осипа Мириам накануне вечером отправила домой с гипсом, хорошенько отругав за беспечность – угораздило же его перевернуться, подвергая опасности не только свою жизнь, но и трактор, а трактору найти замену еще труднее. И Мойше вернулся в дом для детей, хотя Мириам совсем не нравилось, как упорно появлялась у него сыпь. И астма у Рози прошла, и у капитана сердце работало хорошо, насколько можно того ожидать. Под конец в палате остался единственный ее постоянный обитатель за последние две недели – Геня.

Он лежал раскинувшись на койке у окна, такой расслабленный и неподвижный, что Мириам на минуту встревожилась; но цвет лица был нормальный, Геня ровно дышал – он просто спал, как спят усталые люди после целого дня тяжелой работы в поле.

А он весь день рисовал. Кисти и тряпки Геня промыл и убрал – он всегда убирал за собой, – но картина так и стояла на мольберте. В последнее время Геня прятал свои картины, потому что зрители ими больше не восхищались. Капитан как-то шепнул Мириам: «Какое уродство, бедный парень!» Но Мириам слышала, как маленький Мойше, рассматривая Генину картину, сказал: «Геня, как у тебя получается так красиво рисовать?» А Геня ответил: «Мойше, красота в глазах смотрящего».

Что верно, то верно. Мириам подошла взглянуть на картину в тусклом предвечернем свете. Геня изобразил вид из окна палаты. На этот раз ничего размыто-неопределенного. Реалистично, даже слишком. Безобразно-узнаваемо. Вот плоский хребет Арарат, слякотного цвета деревья и поля, мутное небо, а на переднем плане – амбар и угол школьного здания. Она перевела взгляд за окно, от нарисованного пейзажа к реальному. И на это несколько часов, дней потрачено! Обидно, до чего же обидно.