Выше звезд и другие истории

Об этом она уже думала – о чем только она не передумала, стоя здесь, у окна, – но сегодня мысль напомнила ей о Гене, из-за рисунка, и Мириам обернулась взглянуть, как у него дела. Симптомы шока постепенно сходят на нет – лицо уже не такое бледное, и пульс выровнялся. Пока она считала пульс, Геня открыл глаза. Чудесные глаза у него – серые на худом лице. Одни глаза, таким он всегда и был, бедняга. Ее самый давний пациент. Лечится у Мириам уже двадцать четыре года, с самого рождения. Пять фунтов, синюшный, будто крысиный зародыш, на месяц раньше срока, полумертвый от цианоза: пятый ребенок, рожденный на Новом Сионе, первый в поселке Арарат. Местный уроженец. Слабенький и бесперспективный. У него даже не хватило то ли сил, то ли соображения заплакать, впервые вдохнув инопланетный воздух. Другие дети у Софии получились полностью доношенные, здоровенькие – две девочки, сейчас обе замужем и обе уже сами матери, и толстяк Леон, который в пятнадцать лет запросто тягал семидесятикилограммовые мешки с зерном. Крепыши, отличные колонисты. А Мириам всегда любила Геню, особенно после собственных многочисленных выкидышей и мертворожденных детей. Последняя девочка прожила два часа, и глазки у нее были ясные, серые, как у Гени. Сентиментальная чушь, у новорожденных не бывает серых глаз, у них глаза всегда голубые. Но разве можно толком различить оттенки в оранжевом свете проклятого апельсиново-бугристого солнца? Здесь все выглядит не так.

– Ну что, Геннадий Борисович, – сказала она, – вот ты и снова дома?

Они так шутили между собой, когда Геня был маленьким; он столько времени проводил в медцентре, то с лихорадкой, то после обморока, то задыхаясь от астмы, что, когда поступал в очередной раз, говорил: «Тетя доктор, вот я и снова дома!»

– Что случилось? – спросил Геня.

– Ты потерял сознание во время прополки на Южном поле. Аарон и Тина привезли тебя на тракторе. Может, солнечный удар? Ты же вроде неплохо себя чувствовал?

Он пожал плечами и кивнул.

– Голова не кружится? Не задыхаешься?

– Иногда.

– Почему не приходил?

– Бесполезно все это, Мириам.

Когда подрос, он стал звать ее Мириам. А она скучала по «тете доктору». За последние два-три года он отдалился от нее, весь ушел в свое художество. Он и всю жизнь рисовал, карандашами и красками, а сейчас все свободное время и какие оставались силы после обязательной работы в Поселке тратил на чердаке генераторной – он там устроил нечто вроде мастерской живописца. Смешивал краски из толченых минералов и местных растений, мастерил кисти, выпрашивая у девочек отстриженные косички, и рисовал, рисовал, на огрызках досок с лесопилки, на тряпках, на драгоценных клочках бумаги, на гладких кусках сланца из карьера в горах Арарат, если ничего лучше не оказывалось под рукой. Рисовал все подряд. Портреты, сценки из жизни Поселка, дома, оборудование, натюрморты, растения, пейзажи, собственные фантазии. На портреты был большой спрос – люди вообще относились по-доброму и к Гене, и к другим хворым, – но в последнее время портретов он не рисовал. Увлекся причудливыми размытыми фигурами и линиями в темной дымке, словно миры в момент сотворения. Никому в Поселке эти картины не нравились, но никто не говорил Гене, что он зря тратит время. Он больной, он рисует, ну и ладно. Здоровым некогда заниматься художеством; работать надо. И все-таки хорошо, если в поселении есть художник. Это по-человечески. По-земному. Правда?

По-доброму относились и к Тоби, у которого были тяжелейшие проблемы с желудком – в шестнадцать он весил восемьдесят четыре фунта[59], и к маленькой Шуре, которая в свои шесть годиков только-только училась говорить, и глаза у нее постоянно слезились, даже когда она улыбалась; ко всем хворым, чей организм никак не мог приспособиться к чуждой планете и не усваивал местный белок даже с помощью специальных таблеток, модифицирующих метаболизм, – на Новом Сионе их в обязательном порядке принимали дважды в день. Жизнь в Двадцати Поселках была нелегкая, каждая пара рабочих рук на счету, и все-таки бесполезных болящих жалели. На все воля Божья. Здесь помнили слова: «цивилизация», «человечность». Помнили Иерусалим.

– Геня, миленький, что значит «бесполезно»?

Его тихие слова испугали Мириам.

– Бесполезно, – сказал он с улыбкой.

Серые глаза не такие ясные, как обычно. Словно затянуты дымкой.

– Лекарства, – сказал Геня. – Таблетки. Метаболики.

– Ну конечно, ты лучше меня разбираешься в медицине, – ответила Мириам. – Ты же у нас главный доктор. Или сдаться надумал? Так, Геня, да? Бросаешь борьбу?

Вдруг накатила злость. Поднялась откуда-то из глубины, из давно и тщательно скрываемого страха, отдалась дрожью во всем теле, и голос сорвался.

– Я только одно решил бросить. Метаболики.

– Бросить метаболики? Что ты такое говоришь?

– Я их уже две недели не принимаю.

На Мириам нахлынула ярость отчаяния. Лицо обдало жаром – оно как будто распухло вдвое против обычного.

– Две недели! И вот, и вот… И вот ты здесь! А чего ты ждал, дурак несчастный? Счастье, что совсем не помер!