Высокое стремление: судьба Николая Скрыпника

Из упреков, содержащихся по адресу Николая Скрыпника в пространном труде И. М. Кошеливца, отметим лишь главные: «вмонтированный» в догматическую по природе тоталитарную систему, нарком просвещения Украины мог поддерживать развитие украинской литературы и искусства только до определенного предела («идти дальше которого означало бы потерять все»), и сам был «до верху» заражен догматизмом, «впрыснутым ему идеей пролетарской революции, откуда доминантная догма его мышления: построение действительно суверенной, но… пролетарской Украины»[431]. Из последнего Кошеливец выводит «пренебрежение и недоверие» Скрыпника «ко всему старому», что, как было выше показано, далеко не так, во всяком случае – совсем не так упрощенно-однозначно.

Отсюда же выводится абсолютизация Николаем Алексеевичем идеала пролетарской литературы и ее метода – социалистического реализма, также в значительной мере противоречащая как приведенным выше фактам, так и несравненно большему их количеству, оставшемуся за пределами данного произведения, однако легко устанавливающемуся хотя бы при ознакомлении с пятитомником его произведений. Однако Кошеливец также не довольствуется общими соображениями на абстрактном уровне и в их подтверждение приводит аргументы, согласно которым нарком выводил за пределы украинской литературы произведения тех авторов, «которые не признают пролетарского государства… вне зависимости от того, хотя бы и талантливыми писателями они были»[432]

.

При этом цитируется сам Н. А. Скрыпник: «…Бывают хорошие литературные произведения. Есть значительные художественные произведения, например Маланюка, написанные по-фашистски, но разве мы их берем в круг нашего внимания, как достижения нашего искусства? Разумеется, нет… Следовательно, и Маланюка – писателя с “Литературно-научного вестника” («Літературно-наукового вісника». – В. С.) – мы можем полностью оставить за пределами своего эстетического внимания, своего художественного подхода ко всему процессу украинской литературы. Это те люди, которые стоят за пределами украинской литературы – этой единой неделимой части целого творческого процесса украинских трудящихся масс»[433]

.

Сказанное о Е. Ф. Маланюке И. М. Кошеливец переносит, «пусть и не так категорично», на «всех остальных в эмиграции», а также и на «значительную часть интеллигенции – граждан УССР»[434]. Формула о «всех остальных в эмиграции» слишком искусственна. Значительно правильнее было бы говорить лишь о тех, кто писал так, как Евгений Маланюк. Но были в эмиграции и такие, которые писали так, как, скажем, Владимир Винниченко. А здесь отношение, как известно, было совсем другим.

Что касается «значительной части интеллигенции – граждан УССР», то Кошеливец вспоминает со многими оговорками Сергея Ефремова и, тоже с оговорками, Николая Зерова, всех «граждан Зеровых», то есть «всех остальных неоклассиков», Евгения Плужника «и многих других»[435]

. И в заключение автор утверждает: «Да и сама пролетарская литература едва ли такой вполне была. Все, что в ней было лучшее, с пролетарскостью не имело ничего общего»[436]. В качестве аргументов для последнего вывода приводятся произведения Бориса Антоненко-Давыдовича – повесть «Смерть» (1928 г.) и путевые очерки «Землей украинской», драматургия Николая Кулиша и роман Юрия Яновского «Четыре сабли» (1931 г.).

Безоговорочное изъятие упомянутых произведений Николая Кулиша и Юрия Яновского из наследия пролетарской, советской литературы, думается, способно удивить многих. Здесь почтенный биограф, похоже, увлекся и несколько переоценил определенные тенденции, выдал желаемое за действительное. И если даже вынести эти моменты вместе с упомянутыми выше сюжетами о Ефремове, Зерове за скобки на том основании, что они как минимум спорные, то в активе Кошеливца (то есть в аргументации) остается не так уж и много: Маланюк и Антоненко-Давыдович.

Допустим, что Н. А. Скрыпник заслуживает критической оценки за то, что через идеологическую ангажированность и без достаточного мотивирования художественно-эстетического характера выводил за рамки украинского литературного процесса труды Е. Маланюка (хотя в приведенной цитате он относил их к «хорошим литературным произведениям»), а также в дополнение – Б. Антоненко-Давыдовича.

Как же тогда можно относиться к позиции Кошеливца, когда он из национального литературного процесса исключает практически весь ее массив? И, между прочим, основания те же, что и у Скрыпника, – идеологические, только с другим знаком – не заслуживают имени национально-литературных явлений труды пролетарских писателей. А речь ведь о таких именах, как Максим Рыльский и Павел Тычина, Николай Бажан и Андрей Головко, Александр Довженко и Владимир Сосюра, Александр Корнийчук и Остап Вишня…

А еще и «расстрелянного возрождения» – целая плеяда литераторов, которые росли при управлении Скрыпника идеологическим сегментом общественной жизни и подверглись репрессиям после его смерти. Как же можно отказывать им в праве быть национальными культурными деятелями?