Взаперти

Задыхавшийся выдохнул так протяжно и задышал с такой хрипотой, что мне и правда казалось, будто он умрёт прямо сейчас. Наконец дыхание его стало тише, медленнее и через пару минут выровнялось совсем.

– Я лишь хотел сказать, – вдохнул он как можно глубже, – что осматривал тело жены.

– Разрешите, я сам её осмотрю? – встал Полянский. – Развяжите меня. Я доктор.

Все четверо переглянулись и посмотрели на нас.

– Я разве похож на террориста?

Эван смотрел на руки Полянского, на его костюм, на волосы с остатками геля.

– Трэвис? – посмотрел он на взрослого мужчину и самого спокойного из всех.

– Развяжи его, – сказал тот, – развяжите их всех.

Нас развязали.

– Где тело женщины? – спросил Полянский.

– Там, в купе проводника…

В купе проводника никого не было. Так сказал Полянский, когда вернулся. В этом убедился и Хейн, когда переворачивал там всё, снеся и тёмную штору, и дверцы от ящиков под полкой.

– Но она была здесь, была здесь! – кричал несчастный. – Элиз, Элиз! Дорогая, ты где? – бегал он по вагону туда и обратно.

Мы допустили непростительную ошибку.

– Элиз, милая, ты там? – Он в тамбур зашёл ещё раз. – Элиз, я иду к тебе…

Мы были так поглощены страхом, каждый своим, что не заметили, как он поглотил самого слабого из нас.

Прошло не больше пяти секунд, когда свет озарил весь тамбур, проходя сквозь пыльные окна, сквозь ряды опустевших сидений. Он был ослепительно-белым, совсем не таким, как от этих жёлто-трескучих ламп.

Прошло не более пары секунд, когда Трэвис соскочил с места и побежал к дверям вагона.

Прошло не больше секунды, как и другие сделали то же.

Время будто остановилось для всех, когда мы поняли, что случилось.

Хейн исчез в пустоте дневного света.

– Твою же мать! – кричал Трэвис и бил кулаком по стенам. – Твою же мать!

Я смотрел в эту мчащуюся пустоту ослепительно-белого света и не мог поверить глазам. Когда всё так посветлело? И этот сверкающий снег… Он был повсюду. Поезд свернул к горам и мчался уже мимо них. Солнце, отражаясь от белых вершин, невозможно слепило.

– Видимо, и его жену кто-то скинул, возможно, ещё живую, – сказал спокойно Полянский и закрыл открытую дверь.

Все молчали. Никто не сказал ни слова. Крик Трэвиса, как и плач чернявого парня, уже затих, уступив место скорбной немоте.

Когда сумасшествие витает в воздухе, а смерть преследует каждого, ты не ищешь слов. Я поймал себя на скверной мысли, на такой скверной, что сразу же открестился от неё, отодвинув на задворки сознания, но она всё же пролезла, вызывая гримасу неловкости на моём лице.

«Хорошо, что не я, – било по темени, – хорошо, что я не сошёл с ума после смерти Лиан».

Я вспомнил её, лежащую там, на сиденье, сползающую с него. Мне вдруг показалось, что она на меня смотрела, мне вдруг показалось, что она всё так же жива. Или нет? Или нет… Как живым может быть мёртвый, как она оказалась здесь? Как странно путались мысли, как с мозгом играло сознание, то появляясь, то исчезая, то проясняясь опять… Я вспомнил её бездыханное тело, её холодные белые руки и след от пореза на шее… Вот только она сидела ни на пассажирском кресле, ни в вагоне, полном мертвецов, она сидела на обычном стуле посреди нашей спальни. Сидела и смотрела на меня полными страха глазами, взглядом, полным мольбы. Я и не знал, как чувство может застрять в мёртвом теле, как этот взгляд ещё может кричать. Если он мёртв, что в нём кричит? Что кричит в тебе, Лиан… Последняя боль, заточённый в мгновении страх? Он ведь всегда умирает последним. И я был причиной ему.

Её убили из-за меня, из-за меня! Можно сказать, это я её убил!

«Ты убил её, не спас, не спас, ты убил её, не спас», – стучало в больной голове.

– Это я… Это я, – прислонившись к металлической стенке тамбура, бормотал бессвязно и тихо, смотря, как все остальные уходили в другой вагон. Я не мог сдвинуться с места, я не хотел никуда идти.

Непонятно, сколько уже отсчитали часы, стрелки моих никуда не спешили, а только дразнили блеском камней. Я сдержал своё слово, Лиан, я украл для нас то, что обеспечит нам безбедную жизнь… Ты впредь никогда не будешь лишь половинчатым телом в этой дурацкой коробке, и я перестану обкрадывать пьяных зевак. Мы больше не выйдем на сцену, мы больше не будем шутами. Купим дом у берега моря, заведём большую собаку и кошку, если ты хочешь, обязательно заведём. Я тихо смеялся и плакал, я вдруг неожиданно понял, что то небольшое чувство было непомерно большим.

В тамбуре – непривычно тихо, все уже разбрелись, нет ни шума, ни плача, только стук быстрых колёс. Стук да стук, через свет, холодный и белый, стук да стук, через ужас смертей.

Сколько уже прошло? Мне казалось, я слышал чьи-то шаги – кто-то шёл сюда быстрым шагом…

Это Полянский вылетел из вагона. Он держался за поручень и учащённо дышал, сдерживая позывы. Не сдержал. Его долго тошнило.

– Что там? – спросил я, когда он вытер рукавом подбородок. – Что в следующем вагоне, опять мертвецы?

Он не ответил, только молчал.

Каждый из нас здесь что-то видел, каждый из нас видел то, о чём не хотел вспоминать.

17

Дебора