Взгляни на дом свой, ангел

Он на цыпочках провел их по проходу между рядами гробов и открыл дверь в заднюю комнату. Там было темно. Они вошли и остановились, затаив дыхание. «Конь» Хайнс зажег свет и закрыл дверь.

Бен, одетый в свой лучший темно-серый костюм, лежал в окостенелом спокойствии на столе. Его руки, холодные и белые, с чистыми сухими ногтями, слегка сморщенные, как старые яблоки, были скрещены на животе. Он был гладко выбрит и безукоризненно причесан. Застывшая голова была резко вздернута кверху, на лице жуткая подделка улыбки; ноздри поддерживались кусочками воска, между холодными твердыми губами был проложен восковой валик. Рот был закрыт и чуть вздут. Он выглядел более пухлым, чем при жизни.

В комнате стоял слабый сладковато-липкий запах.

Моряк смотрел суеверным нервным взглядом и собирал морщины на лбу. Потом он прошептал Юджину:

– По-видимому, это д-действительно Бен.

Потому что, думал Юджин, это не Бен и мы заблудились. Он глядел на эту холодную блестящую мертвечину, на это скверное подобие, которое не воссоздавало образ даже в той мере, в какой его передает восковая фигура. Здесь не могло быть погребено и частицы Бена. В этом бедном чучеле вороны, хоть его и побрили и аккуратно застегнули на все пуговицы, не осталось ничего от былого хозяина. Все это было творением «Коня» Хайнса, который стоял рядом, жадно ожидая похвал.

Нет, это не Бен (думал Юджин). Никакого следа не осталось от него в этой покинутой оболочке. Никакого знака. Куда он ушел? Неужели это его светлая неповторимая плоть, созданная по его подобию, наделенная жизнью благодаря только ему присущему жесту, благодаря его единственной в мире душе. Нет, он покинул свою плоть. И это здесь – только мертвечина и вновь смешается с землей. А Бен? Где? Утрата! Утрата!

Моряк, не отводя взгляда, сказал:

– Он с-с-сильно страдал! – и вдруг, отвернувшись и спрятав лицо в ладони, всхлипнул, мучительно и горько: его путаная заикающаяся жизнь на миг утратила рыхлость и сосредоточилась в одном жестком мгновении горя.

Юджин заплакал – но не оттого, что увидел здесь Бена, а оттого, что Бен ушел, и оттого, что он помнил все смятение и боль.

– Это все кончено, – мягко сказал «Конь» Хайнс. – Он упокоился с миром.

– Черт подери, мистер Хайнс, – убежденно сказал моряк, вытирая глаза рукавом. – Он был отличный парень.

«Конь» Хайнс с упоением глядел на холодное чужое лицо.

– Прекрасный молодой человек, – пробормотал он, когда его рыбьи глаза с нежностью обозрели его работу. – Я постарался воздать ему должное.

Они немного помолчали.

– Вы п-прекрасно все сделали, – сказал моряк. – Надо вам отдать справедливость. Что ты скажешь, Джин?

– Да, – сказал Юджин сдавленным голосом. – Да.

– Он н-н-немного б-б-бледноват, вам не кажется? – заикаясь, сказал моряк, не сознавая, что говорит.

– Одну минуту! – поспешно сказал «Конь» Хайнс, подняв палец. Он достал из кармана палочку румян, сделал шаг вперед и ловко, споро навел на серые мертвые щеки жуткую розовую подделку под жизнь и здоровье.

– Вот, – удовлетворенно сказал он, и, держа в пальцах румяна, он склонил голову набок и, как живописец, разглядывающий свою картину, отступил в страшную темницу их ужаса.

– В каждой профессии, мальчики, есть художники, – помолчав, продолжал «Конь» Хайнс с тихой гордостью. – И хоть это и не мне говорить, Люк, но я горжусь своей работой. Поглядите на него! – вдруг энергично воскликнул он, и на его сером лице проступила краска. – Видели вы когда-нибудь в жизни такую естественность?

Юджин обратил на него мрачный багровый взгляд и с жалостью, почти с нежностью, заметил искреннюю гордость на длинном лошадином лице, а его горло уже рвали псы смеха.

– Поглядите на него! – снова с медлительным изумлением сказал «Конь» Хайнс. – Мне уже никогда не достичь такого совершенства! Хоть бы я прожил миллион лет! Это искусство, мальчики.

Медленное задушенное бульканье вырвалось из закрученных губ Юджина. Моряк быстро взглянул на него с сумасшедшей подавленной усмешкой.

– Что с тобой? – сказал он предостерегающе. – Не смей, дурак! – Его усмешка вырвалась на волю.

Юджин шатаясь добрался до стула и рухнул на него, оглушительно хохоча и беспомощно взмахивая длинными руками.

– …стите! – задыхался он. – Нечаянно. Искусство! Да! Да! Именно! – взвизгивал он, выбивая костяшками сумасшедшую дробь на натертом полу. Он мягко съехал со стула, расстегнул жилет и темной рукой распустил галстук. Из его усталого горла доносилось слабое бульканье, голова томно перекатывалась по полу, слезы текли по распухшему лицу.

– Что с тобой? Ты с-с-с ума сошел? – сказал моряк, расплываясь в улыбке.

«Конь» Хайнс сочувственно нагнулся и помог мальчику подняться на ноги.

– Это нервное напряжение, – многозначительно сказал он моряку. – У бедняги истерика.

XXXVII