Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

Главы б, 7 и 12 были частично опубликованы в российских журналах «Новое литературное обозрение» и Ab Imperio; глава 10 в Russian Review (2003. Октябрь. № 62); часть главы 8 в кни­ге «Convergence and Divergence: Russia and Eastern Europe into the Twenty-First Century» (London: SSEES, 2007) под редакцией Питера Данкана; глава 5 в The Journal of Eurasian Studies (2011. № 2/2); часть главы 12 вошла в сборник «Critical Theory in Russia and the West» под редакцией Алистера Ренфру и Галина Тиха- нова (London: Routledge, 2010).

Я очень благодарен Владимиру Макарову за вдумчивое от­ношение к тексту и источникам. Редактор издательства НЛО Ирина Прохорова и редактор серии «Библиотека журнала "Не­прикосновенный запас"» Илья Калинин поддержали нас быст­рыми решениями и полезными советами. Текст книги пере­смотрен мною; в некоторых частях я его основательно изменил или дополнил. Мне помогли рецензии на английское издание этой книги и новые советы коллег, особенно Кевина Платта, Евы Берар, Галины Никипорец-Такугавы, Дины Гусей­новой, Гриши Фрейдина, Ариадны Арендт, Майка Финке, Александра Храмова и Андрея Тесля.

Введение

В Москве в 1927 году Вальтер Беньямин с удивлением обнару­жил, что Россия не знает романтического образа Востока. «Здесь нашло себе почву все, что есть в мире», говорили ему московские друзья, и Восток и Запад; «для нас нет ничего эк­зотичного». Более того, эти марксисты утверждали, что «экзо­тизм — это контрреволюционная идеология колониальной страны». Но, покончив с идеей востока, московские интеллек­туалы вновь вернули ее к жизни, придав ей советский размах. «Самым интересным предметом» для новых московских филь­мов стали российские крестьяне, которые казались их авторам очень непохожими на них самих: «По способу восприятия кре­стьянин резко отличается от городских масс». Когда крестья­нин смотрит фильм, говорили Беньямину его московские дру­зья, он не способен следить за развитием «двух нитей повествования одновременно, как это бывает в кинематографе. Его восприятию доступна только одна серия образов, которые нужно показывать в хронологической последовательности». Поскольку крестьяне не могут понять темы и жанры, «взятые из буржуазной жизни», им нужно совсем новое искусство. Создать такое искусство — «один из самых грандиозных эксперимен­тов над массовой психологией, которые проводятся в гигант­ской лаборатории, какой стала Россия», — писал Беньямин. Несмотря на свои симпатии к новому искусству и новой Рос­сии, Беньямин не обольщался их успехами: «Колонизация Рос­сии посредством кино дала осечку» (1999:13—14).

Авторы, писавшие об имперской России, создали два нарра- тива. В одном великая страна успешно, хоть и неровно конку­рирует с другими европейскими державами. В ней была вели­кая литература и были поставлены беспримерные социальные эксперименты. Другой нарратив повествует об экономической отсталости, неограниченном насилии, нищете, неграмотности, отчаянии и крахе. Я согласен одновременно с обеими этими историями и не вижу в этом большой проблемы. В отличие от российских крестьян, которых друзья Беньямина экзотизиро- вали в соответствии с давней традицией, ученый не может мыслить одноколейно. И все же наука не улица с двусторонним движением. Иными словами, нам нужно найти способ коорди­нировать разные истории, в которые мы верим.

Мое решение — своего рода эйзенштейновский монтаж, переплетенный общим принципом, которым в этой книге стала внутренняя колонизация. Я предлагаю этот термин в ка­честве метафоры или механизма, который делает возможным изучение Российской империи вместе с другими колониаль­ными империями прошлого. Итак, в этой книге два наррати- ва о России соединяются в один — историю внутренней ко­лонизации, в которой государство колонизовало народы, включая и тот народ, который дал этому государству его зага­дочное название.