Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

В 1904 году великий историк Василий Ключевский писал, что «История России есть история страны, которая колонизу­ется. Область колонизации в ней расширялась вместе с госу­дарственной ее территорией»²

(1956: 1/31). Одинаковая по протяженности с самим Российским государством, колониза­ция была направлена внутрь страны, но зона ее действия рас­ширялась по мере того, как государственные границы переме­щались в процессе внешней колонизации. Во времена Ключевского эта формула самоколонизации уже давно суще­ствовала в российской мысли (см. об этом в главе 4). Обогатив­шись колониальным и постколониальным опытом XX века, мы можем сделать из нее новые выводы. Россия была как субъек­том, так и объектом колонизации и ее последствий, таких, на­пример, как ориентализм. Занятое колонизацией иностранных территорий, государство также стремилось колонизовать внут­ренние земли России. В ответ на это многочисленные народы империи, включая русский, развивали антиимперские, национа­листические идеи. Эти два направления колонизации России — внешнее и внутреннее — иногда конкурировали, а иногда были неотличимы друг от друга. Менявшиеся отношения между дву­мя векторами колонизации, внешним и внутренним, были не «застывшей диалектикой», как сказал бы Беньямин, но скорее гремучей смесью. Без оксюморонных понятий, таких как «внут­ренняя колонизация», ее не понять.

Исследуя исторический опыт Российской империи вплоть до ее краха в 1917 году, эта книга утверждает его значение для постколониальной теории. Предметом внимания, однако, ста­новятся внутренние проблемы империи, которые редко изуча­лись в постколониальных терминах. С начала 1990-х годов интерес ученых к причинам и механизмам российской рево­люции стал падать, уступая место исследованиям российского востока и окраин империи³

. Разрыв, созданный революцией в теле истории, был велик; огромны были и силы преемственно­сти. Стандартный в советское время телеологический подход учил, что предшествовавшие события «готовили» то, что за ними следовало, например революцию. Историки научились избегать такого подхода: участники событий не знали их исхо­да, о котором знаем мы, а их желания, опасения и действия были гораздо разнообразнее конечного результата. Однако историки — и все мы — хотят знать, почему российская рево­люция и советский террор произошли именно на территории

Российской империи⁴

. Ответ на этот вопрос нельзя искать только в событиях предшествовавшей эпохи, но и отделять течение событий от их исторического прошлого тоже невер­но. Я не ставлю себе целью объяснить российскую революцию, но надеюсь, что более глубокое понимание имперской России поможет разобраться в революции, ее завершившей, и в том, что произошло в советский период, а может, и позже.

Сосредоточенная на культурной динамике в разных ее ас­пектах, эта книга стремится преодолеть еще один разрыв — меж­ду двумя дисциплинами, историей и литературой. Этот разрыв никому не нравится, но мирятся с ним многие. Не так давно Нэн­си Конди заметила, что если исследования стран и регионов ос­нованы на обмене между дисциплинами, то в исследованиях культуры «междисциплинарность стала частью самого проек­та» (1995:298). Моя книга принадлежит междисциплинарному проекту культуральных исследований, который я трактую в ис­торическом ключе⁵

.

Для историка культуры рискованно включать в свое иссле­дование различные дисциплины, голоса и периоды. Я черпаю свою смелость в идее, что высокая литература и культура игра­ли необычную роль в российском политическом процессе. Как будет показано на нескольких примерах, активистская и, более того, трансформистская культура были важными аспектами внутренней колонизации. Благодаря парадоксальному меха­низму, который прояснил Мишель Фуко в своей «репрессивной гипотезе» (Foucault 1998; см. также: Rothberg 2009), угнетение делало культуру политически релевантной, а власть — культур­но продуктивной. В русской культуре Российская империя од­новременно искала инструмент управления и боялась ее как орудия революции. Культура была и экраном, на котором на­ходящееся в опасности общество видело себя, и уникальным органом самосознания, обратной связи, предупреждения и скорби.

* * *