Your Mistake

Он берет пальто, шарф, оглядывает кабинет, вбирая в память все, до последнего штриха, все, как оставил Патерсон в свой последний рабочий день, рассчитывая вернуться сразу после поездки. Бумаги, компьютер, книги с закладками, какие-то схемы… Все, как всегда. Только Джеймс сюда не вернется.

Что ж, за отсутствием лучших вариантов, будем играть на этом. Как вы суетитесь, как стараетесь, ты и Дон, да, он нужен вам позарез, последний оставшийся козырь. Ради причуды Джеймса он бы задержался здесь еще на пару лет. Но сыра в мышеловке больше нет, и ты понимаешь это, Веллиртон.

– Курт, ты не ответил! Ты его нашел?

– Нашел. Детский ребус, друг мой Велли.

***

Дни в моей одиночной камере тянулись однообразно до тошноты. Одной из первых реальных эмоций, что возвращались ко мне поверх боли и скулежа, была скука. Я не знал, зачем Джереми Йорк снова запер меня в палате строгого содержания, полагал лишь, что во внешнем мире опять неспокойно, и меня активно ищут, и враги, и не совсем враги, друзей у меня не было, а о том, что теперь меня может искать Курт Мак-Феникс, я старался не думать. Не обольщаться и не пугать себя без нужды.

Я тосковал по нему, меня откровенно ломало. Я хотел его, я рвался снова в ту кошмарную зависимость, в тот ад и рай, слитые воедино, что дарили мне его объятья. Я его ненавидел.

Когда я вспоминал о том, как он поступил, как он смял меня и выбросил, будто салфетку, которой промокнул губы, боль захлестывала с головой, я задыхался и выл в своей одиночке; нет, Джереми был неправ, именно сейчас мне нельзя было оставаться одному, без дела, без смысла, я опять готов был руки на себя наложить, лишь бы не думать, не вспоминать о Мак-Фениксе. Сердце мое было мертво, обескровлено, разорвано в клочья, но каждый клочок, каждая клетка все еще билась любовью к этому чудовищу. Я хотел его увидеть, возможно, при встрече я пустил бы в него пулю, как когда-то попыталась Мериен, но сначала я хотел просто увидеть, подойти поближе, почувствовать тепло, запах. Я хотел спросить: за что? Я сыграл, как ты и хотел, по твоим правилам, на твоем поле, за что же ты разгневался на меня, Курт Мак-Феникс? Это так мило: обвинить меня в предательстве, которое сам же и спланировал! Сука!

Возможно, при нашей встрече я поднял бы пистолет к виску и застрелился у него на глазах, потому что жить с ним в одном мире стало невыносимо, а без него – невозможно, и что мне делать дальше с этим вывертом сознания, я не знал.

Как-то я увидел сон, и он изменял мне с игрушечным пингвином, и это был первый день, который я встретил с идиотской улыбкой, даже странно было, сколько радости может подарить нехитрая ночная фантазия.

Но к обеду Йорк принес газеты, его добровольная повинность – снабжать меня прессой в качестве компенсации за домашний арест. И в газетах писали, что Курт посетил такой-то прием, и в семье барона две незамужние дочери, одна другой краше, и на носу помолвка, потому что этот кобель и раньше клеил младшую сестру, а теперь-то ему сам Бог велел, и кто же откажет герцогу Бьоркскому!

Шлюха гребаная, паршивая дрянь!

Все это был бред, я знал, знал… Но читать все равно было больно. Я плакал, тосковал, ревновал без причины, и думал о Харли, что, слава Богу, теперь Альберт свободен, и Харли с ним, все время с ним, и Гордон, я надеялся на этого отважного малого, он отвлечет от милорда Тима. А вот как с остальными?

На Мак-Фениксе постоянно висли какие-то девки, кинозвезды, модели, строили глазки гламурные мальчики, однажды в компании герцога засветился известный футболист, мечтавший оголить свои ворота…

Блядские морды, и ты, ты тоже хорош, потаскуха!

Йорк материл меня полдня, погнал на самые болезненные процедуры и перестал приносить газеты. Сволочь, а еще друг!

Под матрасом у меня были припрятаны кое-какие вырезки, портрет Курта, два разворота с большой статьей… У меня была рубашка, когда-то хранившая его запах, рубашка, нагло спертая из багажа милорда. Мои несметные богатства, цветные стеклышки ребенка, которые он принимает за драгоценности и бережно рассматривает и протирает, пока не видят взрослые.

И все же я был на пути к выздоровлению, я это чувствовал, я знал. Все свои переживания и воспоминания я стал оценивать чуть иначе, спокойнее, конечно, Йорк был недоволен, твердил, что я пытаюсь оправдать негодяя, и он по-прежнему считал исцелением лишь окончательное избавление от Куртомании, такой вот новый у нас появился научный термин, но я подобного исхода боялся. Напротив, я дорожил своей любовью, она была со мной с самого детства, лишь потихоньку сдавал назад с накалом эмоций. Куда больше своих чувств к бездушному убийце я боялся неизбежной филофобии, первые признаки которой уже отмечал у себя в Доме на Плато, я ведь себя знал, я тоже был человеком крайностей, и я не хотел такого исхода.

Я чувствовал, и это радовало. Я чувствовал себя немного легче. И, как специалист, был доволен таким положением дел. Я видел прогресс.

Просто в этом чертовом замкнутом пространстве меня одолевала скука.

Но однажды Джей принес с собой пакет с документами.