За пивом! Крупнейший пивной забег в истории, воспоминания о дружбе и войне

Он посмеялся и добавил:

– Но как бы там ни было, если позволите так сказать, я нахожу этот наряд очень чувственным, глядя на стройных женщин – в шелках, струящихся от шеи до лодыжек. У нас есть поговорка: «Аозай все скрывает, но ничего не прячет».

И сегодня, наблюдая за танцующими девушками, я понял, о чем он тогда толковал. Они были еще совсем юными, вряд какой-нибудь стукнуло хотя бы двадцать пять. Они пышно начесывали и взбивали волосы, чтобы походить на певичек из «Супримс»[75], и некоторые казались писаными красавицами – если не замечать легкий оттенок грусти в глазах. Я задавал себе вопрос: где сейчас их отцы и братья? А бойфренды? Не в окопах ли? Я знал, конечно, что они тут ради денег, но все же молодость брала свое, и им, мне кажется, тоже хотелось украсть у войны минутку веселья.

Звонко грянули духовые – вступление к «Респект» Ареты Франклин[76], и ко мне подошла молодая женщина в голубом аозае. Она слегка прихрамывала.

– Купите мне сайгонский чай, сэр?

– Конечно, почему нет? Бармен, сайгонский чай даме, пожалуйста.

Напиток этот, как вы помните, безалкогольный, но она опрокинула его в рот так, словно это был виски-шот. Кто знает, может, в честь Нового года туда и добавили немного спиртного.

– Danse avec moi![77]

– воскликнула она, взяв меня за руку.

Я смущенно улыбнулся. Заметив это, она прищурилась и подергала меня за локон на шевелюре:

– Хм-м… Волос длинный, рыжий. Не солдат. Австралиец?

– Не про меня честь.

– Ирландец?

– Предки ирландцы. Я им тоже вроде как поклоняюсь. Я американец, но давно уже не солдат.

– Окей, Рыжий! Танцуй со мной!

Я протянул ей руку, и мы вышли на танцпол, где я продемонстрировал свои самые зажигательные па в бибопе[78]. Она веселилась, повторяя их за мной. Сменили пластинку, и мы услышали демонический баритон Джима Моррисона[79]

: «Знаешь, все было б неправдой, знаешь, я был бы лжецом…» Бибоп под такое уже не подходит, так что я притянул мою Леди-в-голубом поближе, и мы принялись покачиваться в медленном ритме.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Тао, – сказала она, – Персиковый Цвет.

– Никогда не видел, как цветет персик.

– Ну, посмотри, – отвела она в сторону полу своего аозая. Длинный шрам тянулся по ее бедру. Поверх него было вытатуирована ветка абрикоса, обвитая нежно-розовыми цветками.

– Какая прелесть! – сказал я, не спрашивая откуда взялся этот шрам, и кто его нанес. Это могла быть наша шрапнель. Или вьетконговская.

– Да, мы считаем цветок персика прекраснейшим на свете. Их приносят на алтари предков вместе с пятью самыми лакомыми фруктами. Особенно на праздник Тет, чтобы наши любимые, которых уже нет с нами, снова могли наслаждаться красотой.

Она помолчала минуту и добавила задумчиво:

– Раньше здесь было много красоты.

Я заглянул в ее карие глаза. И вспомнил одну строчку из поэмы Андре Бретона[80], французского поэта-сюрреалиста, которую я читал в школе и которая отложилась в памяти: «Ее глаза как древо, что под топором, из этих глаз испил бы я в темнице». Мне казалось, я понимал ее. Я ведь и сам не так давно, на наш Новый год, тянул вместе со всеми старинную Auld Lang Syne[81].

– Тет – это ведь Новый год, так?

– Да, – рассеяно ответила она, думая о чем-то своем.

– И который он сейчас? По вашему счету.

– Будет 4847-й. Мы очень древний народ.

– Ого! Наш календарь вдвое короче, а уж Америка-то – и вовсе ребенок по сравнению с вами. На наш Новый год мы пьем шампанское и поем, вспоминая старых друзей и знакомых. А вы?

– А мы вспоминаем наших прадедушек и прабабушек и дарим детям новую одежду и немного денег в красных конвертиках. Красный – это самый новогодний цвет, потому что зверь Ньянь[82]

, который пожирает детей, боится его больше всего на свете и никогда не подходит близко. Понимаешь, Рыжий, почему я выбрала тебя? Увидев твои волосы, он будет держаться подальше.

– Похоже, он вроде нашего бугимена. Правда, тот пугает детей не только по праздникам. Вы даете друг другу новогодние обеты?

– Запреты? – косо посмотрела она на меня.

– Да нет… Обеты. Обещания, что станете лучше в следующем году, что измените что-то в жизни. Правда, все это забывается ко Дню святого Патрика.

– А-а, это тот день, когда вы все собираетесь и смотрите салюты?

– Нет, на День святого Патрика у нас уличные парады. А фейерверки мы пускаем на День независимости, 4 июля. В честь освобождения страны от британской короны.

– Это как День Взятия Бастилии?

– Вроде того. Только французы свергли собственного короля, а мы тогда дрались с колониальными правителями, британцами.

– Угу… – сказала она, и мы с ней как-то неловко замолчали.

– Скажи-ка, Рыжий, – рискнула она нарушить паузу, – как так получается, что и французы, и вы, американцы, гордитесь своими революциями и тем, как завоевали независимость, но не даете делать то же самое другим людям? Мы тут, во Вьетнаме, тоже деремся за свободу. Мы делаем это с тех времен, когда Иисус еще живым ходил по земле.