За синей птицей

Никогда, никогда не могла себе представить Марина, что эта женщина, претендующая на какой-то интеллект, всегда подчеркивающая свое превосходство над всеми, обладающая такой красивой внешностью, могла произносить слова, какие постеснялись бы произнести теперь воспитанники ДТК.

Это была самая отборнейшая, площадная ругань взбесившейся базарной торговки, у которой из-под носа стащили разложенный на лотке товар. Римма Аркадьевна стояла посредине цеха, в бешенстве топала ногами, трясла головой и сжатыми кулаками и кричала:

— Потаскуха! На шею вешаешься?! Привыкла на воле по бульварам шляться, думаешь, и здесь?.. Тебя на штрафной надо! Срок добавить! В карцере сгноить! — И дальше следовали уже совершенно непечатные выражения.

Марина повернулась, зажала руками уши и выбежала из цеха, задыхаясь от слез, обиды и оскорбления. На крыльце ее встретил снежный ветер, ударил в разгоряченное лицо и засыпал колючим снегом непокрытые волосы. К ночи погода снова изменилась, и опять засвистела метель. Марина брела в клуб, где помещалась ее небольшая комната, не разбирая дороги, не замечая, что снег запорошил волосы, забрался под ворот телогрейки и набился в валенки. Вошла она в свою комнату вся в снегу и опустилась на табуретку около маленького столика. Она сидела так долго, закрыв ладонями мокрое лицо. Впервые за все время пребывания в колонии она не пошла в общежитие девушек, не заглянула в столовую. Сколько времени просидела она так? Сколько планов, один другого несбыточнее, строила она, чтобы только не видеть больше Римму Аркадьевну…

«Надо что-то придумать… что-то сделать…» — твердила она и снова старалась придумать, и снова это все оказывалось невозможным. Она очнулась потому, что ей стало жарко. Телогрейка намокла от растаявшего снега, и на полу под валенками собралась небольшая лужица. «Наследила как…» — вяло подумала она и расстегнула телогрейку. И только сейчас вспомнила о письме Маши. Оно лежало во внутреннем кармане телогрейки.

«Добрый день или вечер, бригадир!

С приветом к тебе твоя бывшая помощница, а теперь всеми забытая Маша Соловей. Пишу я тебе срочное послание и прошу, чтобы ты показала мою записку капитану. Если вы еще не в курсе, то поимейте в виду, что по всему лагерю начался большой шумок из-за письма Дикаря, что он недавно прислал с фронта. Дикарь попал в самую точку, и ворам теперь придется покрутить мозгами и подумать, что им выйдет — орел или решка? Пишет Никола, что воровским кострам суждено погаснуть и что ему осталось до смерти сделать всего-навсего один шаг вперед и что этим последним шагом искупит он свою вину перед людьми и родиной. Про это письмо подробно не пишу, его по всем лагпунктам на поверках читали — видно, и у вас будут читать. У меня это письмо всю душу перевернуло, да и не только у меня одной… А Ленчик Румын сразу после того письма порезался и поклялся, что не даст погаснуть воровским кострам. А если, говорит, им и суждено погаснуть, то перед тем должны они загореться ярким пожаром, хоть напоследок. Кто не понимает, бригадир, а я понимаю, какие думки у Румына. Сейчас он в центральной лечебнице находится, а потом, говорят, его судить будут. Хорошо бы — успели… Скажи капитану, что воры и вашу ДТК не оставят в стороне. Они сейчас как волки всюду рыщут, где б им поживиться, в чье горло клыки запустить. Плохо будет, если наше начальство ушами прохлопает и вовремя им клыки не обломает. Капитан-то наш поймет… Ты ему передай, что Румын сказал: „С последнего козыря пойду, а по-ихнему не будет“ — и еще он сказал, что „от подсолнуха этого, что Белоненко там выхаживает, я одну шелуху оставлю“, и дал слово вора. Капитан знает Ленчика… Хотя он сейчас, говорят, почти начисто „дошел“, но злости в нем еще хватит. Про другое писать некогда, бесконвойный связист торопит. Еще хочу сказать насчет того, что ты мне в прошлой записке писала. Даю совет — приложи все силы, только чтоб тебя оттуда отправили. Чувствует мое сердечко, что эта вольняшка тебя со свету сживет. Еще скажу: была у вас в колонии Гусиха, зачем-то ее туда в командировку послали, а когда вернулась, то сплетню одну мне рассказала. Она хоть сама болтать не будет, знает, что за такие слова по головке не погладят, да ведь другим на роток не накинешь платок. Давай, бригадир, действуй. Просись у капитана на наш лагпункт к Морозову. Здесь жить можно, начальник хороший, тем более ты бесконвойная теперь. Кончаю писать. Жду ответа.

Твоя Маша Соловей».

Прочитав записку, Марина торопливо оделась, заменив мокрые валенки бурками, повязалась платком и пошла к начальнику лагпункта. Она не знала, что время уже далеко за полночь.

С трудом подбирая слова, она рассказывала ему о том, что произошло в цехе. Белоненко не перебивал ее, не задавал вопросов. Лицо его было непроницаемо, и Марине стало легче, потому что он не высказывал ни возмущения, ни сочувствия, ни оскорбительной жалости к ней, А просто сидел и внимательно слушал.