Забереги

Максимилиан Михайлович оставил жалеть о погибшем вареве его одного, а сам за столы поспешил: как бы недовольства какого не вышло. И в самом деле, воркотня пошла, вначале негромкая, а потом все более откровенная, дерзкая:

— Поесть обещали, да где та еда?

— Получили на триста человек, спишут на пятьсот…

— Знамо дело, тыловое начальство, оно…

— Требовать надо, чего морочат головы!..

Максимилиан Михайлович понял, что настал его черед. Встал и, не обращая внимания на досужую брань, мягко поначалу начал:

— Милые люди, послушайте, что я вам скажу…

Его послушали, поняли, что есть не дают, и хорошие такие слова завалили, как прошлогодней листвой, злым, иссохшим смешком:

— Милые мы… ха-ха… есть хотим, а нас речами кормят!..

И тогда он, самый тихий во всей, наверно, пехоте капитан, как в минуту перед атакой, во все больные легкие прокричал:

— А скажу я вам вот что!.. К бою, то есть к обеду, о-отовсь! На первый-десятый рас-считайсь! Каждый десятый ша-агом арш на кухню!

Никогда не думал, что с бору по сосенке собранная толпа может быть такой организованной. Минуту какую и длилось замешательство, как и перед настоящей атакой, потом прямо от него начался счет:

— Первый-второй-третий!..

Каждый принявший счастливый жребий выбегал из-за стола и несся к кухне, желая не отстать, не потеряться на этом пиру. А там уж старый солдатский повар развернулся: только влетал в дверь посланец десятки, как тут же и вылетал обратно с большущей миской в руках и десятком ложек в кармане. Тропинка шла к столу под спуск, каждая десятка криком поддерживала своего посланца: не дай бог, чтобы расплескал, а еще хуже — пролил! Максимилиан Михайлович глазам своим не верил: одна за другой рассаживались за столами группки людей, но не ели, ждали остальных. Теперь, когда обманный туман рассеялся, терпения хватало, беспокоились, как-то повезет остальным.

Но вот и последний, держа всклень налитую миску, осторожно вернулся к столу, к своей замаявшейся десятке. А следом и старый солдат, повар. На ухо Максимилиану Михайловичу:

— Виноват, как ни тянул, а вам не досталось.

Максимилиан Михайлович счастливо, отрешенно рассмеялся и вынул из мешка до времени скрытую четверть. Старый повар, об этом ничего не знавший, стрелой полетел на худых ногах к кухне и приволок в корзине всю, какая нашлась, посуду. Тем же порядком, на десятерых ставили стакан или кружку, а Максимилиан Михайлович обходил и наливал. На фронте он, единственный из всей своей роты, не пил и сейчас не знал, мало или много это — четверть. Но опять какой-то счастливый случай распорядился за него: досталось и последнему стакану, только вот им, районной ватажке, опять ничего не вышло. Тут уже не смех, а безудержный хохот вырвался из хлюпающих легких:

— Хо-хо… начальство таковское, пососет и лапу!..

Он закашлялся так, что кровавая пена пошла. Отойдя к березе, натужно похрипел, втягивая раскрытым ртом влажный теплый воздух, успокоился немного и вернулся к столу хоть и с тихими, но внятными словами:

— Милые вы наши женщины… и старики наши многотерпеливые, все, кто сидит здесь над скудной беженской миской, — спасибо вам. Мы вам помогли хоть на время найти родину, но и вы нам помогли на этой родине выжить. Всех здоровых людей вымела война, а мы ведь и пахали, и сеяли, и рыбу ловили, и могилы умершим копали. Всякое было. Перед вашим отъездом помянем хорошее, плохое поминать не будем. Держать вас здесь не можем, но если у кого приросла душа к Мяксе — оставайтесь. Не все же голодать, когда-нибудь и по-человечески заживем. Попляшем еще мы с вами, милые жен… щи…

Совсем согнул его кашель, погнал подальше от людей, под березы. Надо бы уйти домой, но хоть и голодны люди, а его отсутствие могут заметить. И верно, закутанная по-зимнему в платок, тихая женщина, с печальными застывшими глазами, одна из тех, которых видеть видел, а примечать не примечал, подошла к нему и на кусок картошины накапала темных липких капель. Он проглотил приторно-пахучий комок, еле удержал его в желудке под ударами тяжкого кашля.

— На сахар бы надо, — виновато сказала женщина, — с сахаром лучше помогает…

Вот так всегда: сделают люди добро да и опускают глаза. Кто его мерил, добро житейское? И глоток воды, бывает, воскресит человека, и бочка вина жизни не вернет. Максимилиан Михайлович посмотрел в глаза женщине, стараясь запомнить ее лицо, которое не несло в себе ни возраста, ни пола, ни племени — одно тихое, устоявшееся, бесплотное страдание.

— Неужели и вы… вы тоже ходили за рыбой к церкви?..

— Ходила… ползала, вернее сказать…

Максимилиан Михайлович подвел ее к столу за плечи и при всех расцеловал в сухие, задышливые губы. Но и ласка эта всепрощающая не оживила женщину. Кто она? Не жена, не мать, не невеста — тихая, бесплотная тень. Она двигалась как во сне, правой рукой затягивала концы платка, а левой закрывала рот, дышала мелко и часто, как рыба, но не кашляла. Откуда-то из складок широкого мужского пальтуха явился все тот же темный пузырек: