Забереги

«И сбежит», — листая его тетрадь, подумала Марыся. Давно она не видела, как пишет большун, стеснялась попросить, а сам он не давал своих тетрадок. Сейчас вот подал почему-то с первого слова, верно, хотел показать, какой он самостоятельный мужик, — если захочет, и послушаться может. Писал этот мужик — как дрова рубил, крепко, уверенно и четко, дважды по одному месту не тюкал. Совсем взрослой стала рука, мужской. Окончил бы начальную школу, а там пусть как знает, уже не пропадет, по двенадцатому-то году. Работать в колхозе, видно, будет, братикам своим младшим помогать. И в Избишино, и в Верети школа одна, начальная, если дальше учиться, надо в Мяксу ехать, через море, а какая по нынешним временам езда? Дорога туда заказана, морем отрезана. Нет, хорошо и то, что начальную окончит, помощником своим братикам станет. Кому, кроме него, быть опорой и защитой малышам?

Думая так, вдруг попалась в глупую заячью петлю на мысли, что себя-то уже в расчет не берет. Холодно ей стало от этой случайной забывчивости, утихший было живот опять разболелся. Остальные тетрадки, Веньки и своего Юрася, просмотрела лишь для отвода глаз, чтоб не попрекнули. Пообедав, они с двух сторон обступили ее, терлись носами и ревниво посматривали друг на дружку: кого-то похвалит мамка? Она обоих немного похвалила, обоих и поругала за кляксы и грязь. Видя такое дело, они и оправдываться в два голоса начали:

— Да, гря-язь… Да, кля-яксы… А чернила какие? Ягода-то сушеная, плохо чернит…

Ей понравился такой дружный ответ, да и правы были ее мокроносые школьники: плохая ягода, блеклая, чего говорить. Настоящих чернил давно уже не видывали, писали волчьей ягодой, которую с осени собирали, делали густой отвар, процеживали не один раз, чтобы грязи поменьше было, заливали в бутылки, заготавливали впрок на целую зиму, а про черный день, под весну, запасались сухой ягодой, из которой настой получался, конечно, хуже. Если свежая волчья ягода давала темно-вишневый, с небольшой краснинкой цвет, вполне пригодный для письма, то сушеная, как ее ни вари, краски хорошей не пускала, разводьями расходилась, особенно на плохой бумаге. Да и воды, как догадывалась Марыся, подливали. Не одни ее сластены — все школята попивали такие чернила, которые хоть и горчили, и бучили животы, а были все же, в отличие от настоящих чернил, сладкими. Сколь много ни заготавливали волчьей ягоды, все равно наставал день, когда и она кончалась, и тогда учительница Альбина Адамовна приносила в школу свои запасы, зорко следила, чтобы их не выпивали. Пробовала она доливать в темную бурду немного настоящих чернил, при учениках же это и делала, предупреждала, но все напрасно: чернильницы к концу дня начисто усыхали. И тогда перепуганная Альбина Адамовна тоже перестала разбавлять волчий настой, а сама Марыся и раньше, когда Федору удавалось раздобыть в районе чернил, этого никогда не делала. Ну их, от греха подальше, еще отравятся! Она замечала измазанные волчьей ягодой мордашки, но помалкивала. Не стала ругать и сейчас, хотя Венька и Юрась, в отличие от сдержанного большуна, выданные им пузырьки с чернилами выдули, а туда воды залили и такой вот грязью писали. Она только посмеялась:

— Завтра опять разбавите, да?

Юрась и Венька пристыженно молчали, но Санька, которому за молчание тоже из пузырьков перепадало, невпопад подхватил:

— Кали ласка, матуля, разбавим и завтра…

Спохватился, да поздно. Юрась и Венька с двух сторон тыкали его кулаками, а он, исправляя свою оплошность, еще больше опростоволосился, когда плаксиво просил:

— Да, кали ласка, в саму-то бутылку я больше не буду лить…

Теперь уже и тычки с двух сторон не помогали, все сразу поняла Марыся, велела принести большущую чернильную бутыль из-за печки. Венька с Юрасем топтались на месте, терли носы, но идти в запечье не хотели. А Санька и на это дело охотно вызвался, все еще надеясь загладить их общую вину:

— Кали ласка, матуля, и бутылка вот…

Он в обеих ручонках, прижимая ее к груди, принес тяжелую пыльную бутыль, в которой Марыся хранила остатки волчьего настоя. Принимая из рук Саньки, побулькала, на свет посмотрела — вроде бы нормально. Но доверия к своим сластенам уже не было, велела ручку принести, в чистую стопку немного отлила, грустно покачала головой и на целом листе, не жалея уже бумаги, написала: «Глупые вы сластены, выдули чернила:, а чем писать теперь будете?» Листок этот велела приклеить на видном месте, в переднем углу, что Санька опять же с великой охотой и сделал. Шушукались Венька с Юрасем, прибежав туда, грозили Саньке всеми земными карами, но Санька мягким голосочком повторял:

— Кали ласка, матуля ведь велела принести…

Марыся слышала это и про себя тихонько думала: «А, чаго там! У яде сораму няма. Чорт бы таго кухара паминав, каб кухар з голаду памёр. Сами ж тую ягоду збирали. Глупыя катяняты, яки з них спрос? Няхай ядуть и чарнила!» И под эту добрую думку пришло другое, тревожное: «Што хатите рабите, тольки николи не сварытесь, не крывдите адин другога. А то загинете, катяняты вы мае…»