Забереги

С досады он постоял под углом веретейского амбара, бестолково расписывая зернистый, набухший снег. Покосился в сторону — и Юрий у другого угла смущенно ковырялся в одежке, словно блоху выковыривал.

— Такая, Юрий Кузьмич, — бросил ему на ходу. — Рано тебе еще в мужики.

Весь день его не оставляла досада за этот бестолковый разговор с малым отпрыском Кузьмы Ряжина. В помыслах парнишки была своя правота, и заявлял он о ней вовсе без гонору. Поэтому хоть и скрепя сердце, но передал слова большуна Марысе. Та лежала теперь на двух составленных лавках, под окном, на свету, вышивала ковер. Озабоченность Федора не застала ее врасплох. Юрию не стала выговаривать, а Федору возразила:

— Чего ж, Юрий хочет своим хлебом жить. Мужик уже мужиком.

— Да какой мужик? Какой? — как бы в отместку, загорячился Федор. — Малец! Рано ему от дому отрываться. Войну всю вместе жили, а теперь, как тараканы, будем расползаться по щелям? Смотри, до хлеба, хоть и своего, еще дожить надо. Уж я-то, председатель, знаю…

— Что ты знаешь, Фе-дя? — гнула что-то свое Марыся, вроде как упрекала его.

— А то. Мало было работников — станет еще меньше. Беженцы теперь уже не беженцы, по домам разъезжаются. Звонил мне Максимилиан Михайлович: одну партию проводили, другую готовят. Чуть не плачет: с кем оставаться, с кем?

— А-а, Феденька, вот о чем нужда! Но за меня ты не беспокойся… здесь я, видно, останусь.

— Да кто о том беспокоится, кто? Да и с чего ты такой разговор начала?

— А с того, Феденька, с того, — держала что-то свое такое на уме. — Только ты слова мои близко к сердцу не принимай. Лучше поешь да посиди со мной немного, отдохни. Успеешь в свою контору.

Босиком он ушлепал на кухню, погрохал там заслонкой и поел, что было. А было припасено, не в пример прошлым дням, хорошо: щи с сухой толченой картошкой и с сальной приправой да пирожки картофельные с грибами. Все не торопясь, исправно сделано. Но он-то поел торопливо, наскоро и опять к Марысе подсел.

— Барбушата были?

— Нет, Тоня, — догадалась Марыся о причине его беспокойства. — Разве уж тетке нельзя и зайти к племянникам? У Барбушат от коровы кое-что осталось, обрезного вот сала принесла трохи…

— Ой ты, троха-матроха! Пойми, не тетка она мне — жена бывшая.

— Няхай, гора ты маё лукавае! — засмеялась Марыся. — Ни роду, ни плоду у тваёй Лутоньки, чаго перепалохався? Зязюля яна горкая, па чужым гнёздам лётае. Няхай яе! Пожалей трохи. Каб усе были разумный, то хто ж был бы дурны, а?

Вот такая она у него, беспечальная. Федор потерся отросшей щетиной и, разминувшись в дверях с Юрием, который тащил дрова к печке, пошел опять по делам. Невольно оглянулся у палисада, задержался даже на минуту. В небольшом опрятном окне ряжинской избы, как в окладе иконы, на вечернем свету сидела его троха-матроха, вышивала. Она уже склонилась было к ковру, но почувствовала его взгляд, светло прильнула лбом к стеклу. Минуту какую и поглазели вот так друг на дружку, а его уже, как пошел, настиг в спину завистливый голос:

— Посиживает матроха! А мы-то ломи за пятерых лошадей…

Можно было и не оглядываться: Барбушата. Федор не стал убегать от них, все равно ведь не убежал бы, и сразу сбил их пыл хорошей вестью:

— Чем ругаться, чугуны лучше готовьте, вечером уху варить будем.

— А не врешь? — Ия его за рукав цапнула, позабыв, о чем только что языком чесала. — Может, как в тот раз, обещанка пустая? — И Светлана прильнула сбоку, но недоверчиво.

— В леднике уже ваша рыбка, толстомясые.

Новость и в самом деле была хорошая. Ради нее и оставили Барбушата в покое председателя, понеслись по деревне. А он по пути в контору еще двум-трем женщинам сказал, и можно было не сомневаться: последняя бабуся ту новость тугим ухом услышит, пришарашится к леднику.

Но предстояла еще нудная канцелярская работа, в которой помогала ему прежде вечерами Верунька-сиротка, потом девка Вера, а теперь уже и неизвестно кто — может, невеста косолапого Мити. Подрастая, становилась она правой рукой председателя, вела счета, подшивала и складывала в папки ведомости и районные писули. Весенняя работа, да и Митя-дуралей оторвали, увели от председателя его негласную счетоводку. Вот и сидел он один, матерился и косоруко чертил в каком-то церковном журнале ведомость. Линейка была, да не прижать ее, а прижмешь — чем карандаш держать? Он немало помучился, пока не пришла злая мысль скинуть сапог. Так правой лапищей и залез на стол, притиснул верткую линейку. Теперь дело пошло быстро, и, не заявись постреленок Санька, совсем было бы хорошо. Но Саньке в этот вечер не сиделось дома, не гулялось и по весенним лужам, прибежал мокрый до пупка, увидел тятьку шагающим по столу и восторженно вскричал:

— У-у, кали ласка какая!

Что хотел этим сказать Санька, понять было мудрено, но Федор подосадовал: эк его пришлепал как не вовремя! Санька, однако же, в помощники вызвался, опорки свои скинул и полез на стол тоже с ногами.

— Тять, тять, не убегай от меня!