Забереги

В вихрастой Санькиной голове какие-то дрожжи бродили, что-то всходило в кудрявой квашонке, вот только — что? Надо было в печь посадить, а потом посмотреть, что вышло. Может, мякинник, может, и хлебушко. Постукивая карандашом по лбу и вразумляя, чтобы вырастал быстрее, Федор проглядел момент, когда распахнулись двери. Там, в сенях конторы, Василиса Власьевна показалась, за ней Митя, Барбушата, Верунька, две-три старушонки, несколько мальцов с большущими сумками, и последним робко вошел, пригибаясь, Семен Родимович. Все они были удивлены, что председатель с Санькой по столу босиком ходят, смутились, не зная, что делать, а больше других смутился сам председатель. Под этими общими взглядами еще потоптался лапищей, сминая испорченную ведомость, потом спрыгнул со стола и сердито, будто он и виноват, велел уже не Веруньке-счетоводке, а Мите:

— Носят тебя где-то черти! Двести пятьдесят шесть килограммов раздели на сто шестнадцать трудодней. Когда готово будет, Саньку за мной пошли. Я на лешую дорогу схожу.

Он шагнул было к порогу босиком, но Санька услужливо поволок за ним сапог:

— Тятька, кали ласка…

Теперь уж самого удивило — никто не смеялся над голоногим председателем. Но оставаться в конторе не хотелось, да и посмотреть не мешало, что там делается. Час проканителятся, пока ведомость составят; хоть тонны, хоть, центнеры, хоть килограммы — раскладывать на бумагу их все равно надо без ошибки. А двор скотный рядом, дорога навозная — вот она, лешая дорога, как уже окрестили. Жирная грязь теперь указывала направление, иди и в темноте, не ошибешься. Да и светло пока было, из-за дальних верхушек елей проблескивало заходящее солнце, яркая заря разгоралась. К ветру, решил Федор, а значит, и к дождю: надует, нанесет мокроты, быстро сгонит последний снег, который по утрам еще настом берется. Увязнут ноги вместе с самодельными галошами, а лошадям, какие и были, вовсе не влезть на поля. Торопиться, ох, надо торопиться! Шагая по застывающим навозным кучам, он думал, чем бы еще приманить людей, и ничего, кроме молока да рыбы, надумать не мог. Но молоко все до единой капли отвозили по грязи к молокозаводу, поближе к железной дороге. С рыбой было получше, план вытягивали, и кое-что еще себе оставалось, но и тут одни хвостики. С Айно грешно больше требовать, снимать их со льдины надо, а то утонут. Что делать, что делать?..

Растравив себя, не шел, а бежал вдоль лешей дороги. Вытянулась километра на полтора уже, до дальнего леска. Последние звенья несколько раз оттаскивали в сторону, веером разбрасывали навоз. Теперь на этих полях работы совсем немного, знай растрясай кучи. Да оставались поля другие, более дальние, до которых дорогу не дотянуть. С оконечности лешей дороги по насту туда на трех лошадях возили, по самому утреннему холодку; чуть начиналась ростепель, тощие клячонки воз не брали, а стегать их не за что, да и бесполезно: уж и хвостом не отмахиваются, на задние ноги оседают, и все. Какой мог быть для коняг овес, если и люди его давно в глаза не видали. Сена хоть бы вдоволь — так и сено кончалось, не дотянуть до травы. Коровы ложатся, и доярки уже начинают подвешивать их к переводинам на веревках. Но если корове на месте стоять, то лошади воз тащить. Сена, сена! И Федор, поворачивая по лешей дороге обратно, так решил: сенокос зачинать надо. Думай не думай, а выводи по ледку на затоны косилку, промышляй осоку.

С тем он и возвращался, когда вылетел ему навстречу Санька:

— Тятька! Рыбу давай, кали ласка твоя!

Федор свернул прямо к колхозному леднику — в конторе теперь делать нечего. Весь народ там был. На сухой горушке рыли когда-то ледник, да еще опилками, торфом и землей обваливали — высоко поднимался. И там, на фоне последней ярой зари, выплясывали Барбушата. Федор невольно залюбовался: крепки девки, не унывают… солдат их лохматый забери! Но Василиса Власьевна прикрикнула:

— Хватит глаза-то пялить, корми нас.

Федор открыл скрипучий замок, вошел в темную глубь ледника. Пахнуло холодом, сыростью, льдом. Он с трудом нащупал фонарь и велел Мите:

— Давай ты развешивай, у тебя быстрее пойдет.

Мите встревать в это тонкое дело не хотелось, но не заставлять же однорукого Федора ковырять заледенелые полешки. Он встал у весов и позвал:

— Заходи, кто там постарее.

Барбушата было сунулись:

— А мы, Митенька. Мы самые старенькие.

Но Василиса Власьевна молча оттолкнула Ию, как более настырную, плечом, и ее первого права никто не стал оспаривать: всю войну скотницей, на опухших бессильных ногах, заслужила.

Быстро и тихо прошла раздача. Последние веса Митя сделал себе и Федору. Считай, тютелька в тютельку сошлось, и оставалась только одна ледащая щучка, недоносок граммов на восемьсот. Митя выгреб ее изо льда и не знал, что делать: у Айно принято на вес, здесь по весу роздано, а получалось, что они обвесили кого-то или с каждого помаленьку скостили. Он растерянно переглянулся, но оправдание нашел:

— Чего такого, Айно с походцем вешала.

— Да ведь не свое, какой походец, — возразил Федор.