Забереги

Хохот пошел под сводами кельи, вовсе не женскими раскатами отдался — посыпались с потолка, казалось, тяжелые гранитные камушки. Старались рыбари громко не разговаривать в своем церковном доме, боясь этого многократного эха, а сейчас вот в несколько голосов поддержали свою бригадиршу, и, чего никогда не бывало, Луиза даже засмеялась. Это, видно, и обидело больше всего Демьяна. Бледный, он разогнулся, как бы отталкиваясь от плеч Айно обеими руками, постоял, презрительно посмотрел на эту иссохшую полустарушку-полудевочку и как оплеуху влепил:

— А ты помолчи, фашистка недобитая.

Никто не знал, откуда пришла Луиза, что раньше делала и что делали, если живы, ее родители, но Демьяну все это было вроде как известно, ни тени сомнения на лице. Как приговор произнес, окончательный и беспощадный. Всем стало неловко, друг от дружки отвернулись. Айно и больше того — вскинулась ему навстречу, желая защитить Луизу, но та сама, откуда что и взялось, ответила:

— Немка я, а не фашистка. Зачем вы меня обижаете, злой вы человек?

Она и есть не стала, ушла в глубь церкви, слышно было, поплелась вверх по лестнице, на колокольню. Айно больше не могла терпеть, Айно слабыми своими кулачками начала толкать Демьяна к двери:

— Уходи! Сейчас же уходи! Дурьяк набитый! Я не буду твоя акку, ты не будешь мой укку! Скатертью дороган!

Вслед за Айно вскочил ряжинский оботур и смешным петушком прокричал:

— Говорят тебе, скатертью дорога! Разве непонятно?

Поднялись с нар другие женщины и несколько бывших с ними подростков, чуть побольше Юрия, и, ободренные его ребячьей запальчивостью, обступили Демьяна. Колючими, вечно, голодными глазенышами уставились на него. Как ершики, собравшиеся стаей и оттого такие храбрые. Демьян на попятную:

— Какие вы все, право…

Он пришел в свободный от службы день посидеть с ними в тепле и покое, он спирту принес, чтобы заледенелую после зимы кровь подсогреть, а они упрямо гнали его прочь. Видела Айно, как безжалостны ее рыбари к человеку, который в общем-то ничего плохого им не сделал, наоборот, даже подкармливал при своих наездах, но защищать и не подумала. А он и всего-то одно жестокое слово сказал, то, что и у других с языка не сходило. Да, видно, сказал как-то не так, не поверили ему, хотя на это слово откликались как на злейшее проклятье. Сейчас вот не было отклика — одно презрение к человеку, который возмутил их рыбацкий мир. И хоть втайне, может, и обзывали Луизу фашисткой, но теперь вдруг встали на ее защиту, себе же верить перестали — ей вдруг поверили. За то, что молча сносила укор за весь свой народ. За вдов этих, за сирот, за голод и холод военный. Вина ее, безвинной души, видать, была так велика, что никакие слова оправдать не могли. Она и сейчас ведь не оправдывалась, сказала только то, что другой бы с первого знакомства напоказ выставил. А Луиза жила среди избишинцев больше года, молчаливая, как земля, которая и зло, и добро в себе скрывает. Какое и было у Айно недоверие, жестокими Демьяновыми словами смело она отдала его на расправу своим рыбарям, а сама за Луизой поспешила.

Та стояла на верхней площадке, как смертельно раненная птица, которой остается последнее средство, — падая, попытаться расправить искореженные, смятые крылья.

— Чего ты, линду моя?

Луиза с трудом отвела взгляд от бездны, которая сверкала ласково искрящимся льдом.

— Чего ты, птица перелетная? Он дурьяк набитый! Во-он как его погнали!

Демьяна и в самом деле провожали комьями снега, палками и такими словами, что хоть уши затыкай. Особенно старался ряжинский Юрий, на дядю своего так и кидался волчонком. Айно не сразу поняла причину такой глухой вражды, а потом догадалась: в голове этого одиннадцатилетнего мужика еще сидели материнские проклятья, посылаемые на голову Демьяна, еще не забылась родственная рознь, отделившая братца Демьяна от брата Кузьмы. Ряжинский оботур непримиримо наскакивал:

— Нечего! Мордаху разъел, так, думаешь, и герой?

Демьян решил поскорее отделаться от настырного племянника. В санки, домой! Пустив лошадь вкруг церкви, на прежний свой череповецкий след, он крикнул только Айно:

— А все-таки ты приезжай ко мне!

Эта запоздалая назойливость совсем ее рассердила. Прокричала она ему в поход прежнее, теперь уже ненужное:

— Дурьяк набитый! Я не буду твоя акку, ты не будешь мой укку! Скатертью дороган! Проваливай!

Быстро уносили санки человека, который неизвестно зачем приезжал и неизвестно чего искал…

3

Так быстро побежала с угориц вода, так тяжко вспухали окрестные ручьи, что Федор забеспокоился о своих рыбарях. Надо было самому съездить посмотреть, как-то они живут. Рыбы, если наловилась, привезти, да и уши Юрию заодно надрать. Марыся, больная и обиженная, ему наказывала: «Без Юрки не приезжай смотри». Сколько он потратил на уговоры этого оботура там, в церкви, — поп молчуном показался бы. Уши-то драть надо было тоже умеючи, иначе вместе с ушами и сам оботур убежит. Но как бы там ни было, Юрий сидел в санях и ехал домой. Федор посматривал на него, а думал о еще более трудном — о рыбарях. Не погубит ли их жадность?