Забереги

— Вот и хорошо, что знаешь.

— Для меня-то чего хорошего? Нет, Федя…

— Но, но, Лутонька! Чего на жалость берешь. Жена у меня есть, поди, не кривобокая, не косорылая.

— Хорошая у тебя жена, Федя. На денек бы хоть вместо нее…

— Но, но, Лутонька! Говори, да не заговаривайсь.

— Да я это так, Федя, из зависти только. Чего мне удачи в жизни нету?

Все-таки она не спрашивала, а упрашивала его. Ее пригревало солнышком, припекало, по-весеннему размягчало тело и душу. Федор слишком хорошо знал бывшую женушку, поэтому и плеснул ей в лицо, как ковшиком из ручья, пригоршню ледяных слов:

— А того и нету, что побродяжка. От одного к другому носят тебя черти косматые. Что я тебя, не ублажал? А-а, понесло к другому! А там и к третьему, прямо по ветру… Гляди, башмак от беготни истопчется, никому не нужен будет. Гляди, Лутонька!

Он взобрался на пригретое седло и поехал искать, где повыше трава. Но ищи не ищи, все равно со снегом приходилось скрести — лучшие мочажины и осокой поросшие старицы были обриты, а новая трава, известно, по льду не росла. Мало он накосил к возвращению Василисы Власьевны, а та и рада старым языком почесать.

— Федор, — углядела она, — копну-то медведь никак топтал?

— Он, косматый, — буркнул Федор. — Много знать будешь, и тебя потопчет.

— Господи! Да хоть бы маленько, хоть бы старость мою поразмял…

Федор не на шутку рассердился: этой-то уже полных сорок, по деревенским понятиям, старуха старухой, да и уработалась за войну так, что никакой косматый ее не проймет. Мужика на втором году убили, выплакаться бы пора и забыть, что бабой родилась, ан нет, кусает и ее жареный петух, под солнышком, гляди, старые перышки распускает. Вот уж поистине: племя греховодное!

— Ты, Власьевна, на Тоньку не смотри, ты на себя поглядывай. Давай, давай у меня!

— Куда уж мне, Федор…

Совсем ему настроение испортила Василиса Власьевна. А тут и трава хуже да хуже, и лошадь стала пробивать копытом размякшую наледь, вместе с водой кое-где и грязь плюхала. Траву приходилось выбирать из мокроты, черную и горькую, как думы Федора. Много ли на таком корме скотину продержишь? Еще несколько дней, и притопленные луга набухнут полой водой, дороги станут непроезжими. Ни на санях, ни на колесах — сиднем будешь сидеть у печки да портянки сушить. Плоха осенняя размежица, а весенняя и того хуже. Бывало, дней на десять запас кормов делали, чтобы не мучить по бездорожью лошадей, и это крепких, овсом кормленных. А куда на нынешних хребтах поедешь? Для самих себя им сена не привезти.

В сумерках уже утягивали тощенькие возы. И сено мокрое, и сами не суше, кончавшийся теплый день не радовал — значит, завтра еще хуже будет. Федор помалкивал, последним за возами шел. Передом он пустил лошадь, которая ходила в косилке — этой поменьше досталось, а та, что тащилась с возом во второй раз, и по готовому следу еле вытягивалась мосластыми ногами. Приходилось на взлобках подталкивать плечом, и Федор разбередил, раскрятал пустую руку. Словно выросла она опять и от весенней сырости скулила, ломило ее, корежило, суставы, выворачивало, локоть как топором раскалывало, пальцы судорогой скрючивало. Обнимая рукой больное правое плечо и кособоко покачиваясь, он жалел ее, свою несуществующую руку, и поскрипывал зубами от нестерпимой ломоты. В глазах круги. Федор то видел, то не видел колыхавшиеся впереди возы и раза два оступился, ткнулся лбом в сено. Шедшая впереди, как поводырь, Василиса Власьевна то была, то не была, будто в талый снег проваливалась. Но снег уже неглубок, не скрыл бы Василису Власьевну, бабу хоть и тощую, но высокую. Федор пытался заговаривать о том с Тонькой, которая теперь, видел он, шла за его возом, совсем рядом. Но и Тонька временами из глаз пропадала, в прятки играла с ним. А ему играть не хотелось, домой бы поскорее…

— Что с тобой?

Сквозь тугую боль, расщепив кое-как глаза, он увидел Тоньку, которая придерживала его за плечи.

— Со мной?.. Ничего. Отстань.

Но плечо Тоньки он отпустить уже не мог: совсем ослабел от боли. По деревне они тащились за возами, можно сказать, в обнимку. Навстречу им попалась Верунька, удивленно вытаращилась на председателя. Старая Барбушиха из своей калитки посмотрела так, будто ее вчера мясом обделили. И еще чьи-то глаза сквозь сгустившиеся сумерки проводили председателя к дому, прежде чем он, с помощью Тоньки, ввалился к себе и велел ребятишкам:

— Раздевайте, что ли, черти меня косматые бери…