Забереги

Теперь же Марыся лежала там день и ночь, узкой щели под потолком ей явно не хватало. Днем ее, правда, Федор выносил на закорках в красный угол, клал там на лавку, но она все чаще при этом охала: ох, не надо, мол, Федя милый, не надо!.. Ну да, не надо, а что же ей день-деньской в темноте делать? Одна у нее забава и забота оставалась: ковер. Марыся сквозь стоны иногда говорила: вот закончу да и рожать можно. Но в самый тот день, как покончила с ковром, Федор и бегал звонить Максимилиану Михайловичу, просил врача. Хуже и хуже становилось Марысе. Как говорила скотница Василиса Власьевна, сорвала она пупок, теперь жди выкидыша. Типун ей на язык! Девятый месяц пошел уже, авось и дотянет…

Дни разыгрались весенние, светлые. Федор даже одно окно выставил, чтобы солнца побольше в избу вливалось. Да только все равно оно застревало в горнице, на кровать к Марысе не попадало. И Федор решил: надо передвинуть спальню в передний угол, поближе к свету. Легко сказать! Неподъемный березовый буфет с помощью всей ребятни, не исключая и Саньку, кое-как оттащил к следующему простенку, освободив для спальни одно окно, а как быть с переборкой? Одним концом она держалась у подпорожной стены, другим была приколочена к буфету. Тут дело ясное: отрывай и заново городи. Да чем нарастить в таком случае переборку? Во всей деревне, не только у них в доме, не осталось порядочной доски и на гроб — четыре года никто не пилил, не стоял с продольником на козловых станах. Пилы и те поржавели. Федор пошутил: разве что единственную руку на козлы забросить, а нижний держак ногой дергать! И надо же, из горькой его шутки вышел толк, Юрий-большун вдруг предложил: «А что, дядь Федь, я ежели подергаю». Федора хоть и ударило в плечо это чужое «дядь», но слово ряжинского мужика он взял на заметку. В ближайший же свободный вечер, пользуясь долгим солнышком, выволок на завалинку двухметровую продольную пилу и принялся скыркать напилком. Один конец в расщелину крыльца засунул, другой зажал коленками, так и подвигался вдоль пилы. На этот железный скрип выскочил Санька, предложил: «А я, кали ласка, подержу». Помощь от него невелика, а приятно, вроде как и дело быстрее пошло. Пила не слишком была затуплена, только поржавела, наладили за один вечер.

А назавтра и пилить стали, что помягче, конечно, — ольху, осину. Один конец кругляка клали на перила крыльца, другой на поставленные дыбком розвальни — когда сколачивать козлы? Федор на шатких кругляшах примостился вверху, Юрий внизу — невысок мужик, проходил головой под куцым помостом. Пила вверх-вниз завжикала, осыпала его мягкими опилками. Остальная троица покрикивала для веселости:

— Пшик-ширик! Пшик-ширик!..

Им казалось, что так пилить было легче. Федор не возражал, даже подбадривал:

— Громче, огольцы, а то мы устали.

Тягучего звука продольной пилы давно не слышали в деревне, сбежались как на потеху. Ради такого случая и второй Юрий внизу на подмогу встал, принялись рвать держак так, что Федор свой конец не удержал — оба нижних мужика так и ткнулись носами в оттаявшую землю.

— Ну, что же вы… — попенял он, и сам от рывка свалившись рядом с ними.

Пока хохотали как оглашенные, набежали Барбушата — Светлана наверх полезла, Ия внизу тумбой встала. Только опилки засвистели! Забарбушили их неустанные языки. И всегда-то на два голоса, а тут и вовсе не разобрать — так быстро в лад пиле частили:

— Н-но, н-но, подергивай… на нас поглядывай!..

Барбушата сучили руками и ногами — дух занимало. Федор поглазел было на их работу, но вынужден был отвернуться:

— Да ну вас, девки, сглазите еще.

И тут уж, изменяя привычке, одна Светлана ответила:

— Как же, тебя сглазишь, Федя! Жена тебе весь белый свет застила.

Федор подумал, что так оно и есть. Зря на него Барбушата сердятся, на всех-то его все равно не хватит…

— Скоро вон мужики начнут возвращаться. Так и быть, сам отвезу вас, толстомясых, на железную дорогу, хватайте самых лучших, тащите в деревню!

— Да кабы поскорее, кабы сейчас вот прямо… — опять же изменяя привычке, Ия одним голосом ответила, подтолкнула его в бок: — Ведь невтерпеж, Федя, совсем заждались…

— Ничего, потерпите, теперь уж скоро. Глядишь, и на вашу долю выпадет какой-нибудь геройский солдатик…

Под этот досужий разговор и надрали с десяток досок. Ну, а уж обрезать на высоту избы да приколотить — тут и ребята управились. Федор позавидовал, как Юрий-большун плотничал — одной рукой доску и гвоздь придерживает, другой молотком колотит, надо же, как ловко! Ему уж никогда так не плотничать — нет, нет!

— Чего завидовать, радуйся, Федя, — поняла его состояние Марыся, приподнялась на подушках.

Ему стыдно стало.

— Да радуюсь, радуюсь. Гляди-ка, сколько мужиков! Да вдруг еще один будет?

— Нет, Федя, чую: такая вось гаваркая кабета на свет штурхается… Хутчей бы! Немагчыма мне, Федя. Не-маг-чы-ма!

Под ее тоскливые стоны кровать всей оравой передвинули на новое место. Теперь изголовье было на свету, у окна, и только осиновый да ольховый конец переборки нехорошо пестрел.

— А прибивайте-ка сюда ковер, — отдышавшись, попросила Марыся.