Заблудившиеся

Аронов, планировавший нанять еще несколько слесарей и жестянщиков как только будут готовы эти помещения, потирал руки и подсчитывал будущие барыши. Все меньше автовладельцев, особенно хозяев престижных иномарок, парковали машины на всю зиму вплоть до весны, водители жаловались на дороговизну бензина, но на дорогах становилось все теснее и теснее.

«Теперь нам безработица не грозит, не то, что раньше», — повторяют Аронов, обходя новые боксы, где осталось сделать мягкую кровлю, или изучая помятые автомобили во дворе станции. Он возвращался в свой кабинет, где его ждал очередной потерпевший автомобилист, и, приглядываясь к посетителю, неторопливо надевал нарукавники, доставал стопку квитанций.

Закончив с клиентом, Яков Григорьевич, не упускавший возможности лишний раз побывать на свежем воздухе, снова выходил во двор и грозной тенью нависал над жестянщиками и слесарями. «Купят себе дорогие тачки, купят права, а машину водить им лень учиться», — ворчал он, кутаясь в старое латаное пальтецо. Рабочие поддакивали или цокали языками, Аронов был известен крутым нравом, не терпел возражений, а своим местом на автосервисе дорожили все.

На своей московской квартире Аронов не появлялся со вторника и ночевал здесь же, на станции, в комнате через стенку от конторы. Марина, навестившая его здесь, оставалась с пятницы на субботу и уехала утром, хотя Яков Григорьевич настойчиво просил ее остаться хотя бы на полдня. Общество рабочих начинало его тяготить. «Не люблю я этот сарай, спишь как на вокзале, помыться даже негде», — ответила Марина, отличавшаяся от прежних женщин Аронова не только молодостью, но и грубоватой прямотой характера. «Здесь так холодно, что задница к стулу примерзает».

Марина сделала себе яичницу из трех яиц, открыла консервированную ветчину и с аппетитом завтракала. «Ты на себя посмотри, — Марина подняла глаза от сковородки. — Весь синий от холода, кожа пупыристая. Позавтракав и выпив, чтобы согреться, кофе с коньяком, Марина заметно повеселела, заблестев глазами, стала просить Аронова, чтобы он надел бухгалтерские нарукавники.

„Я просто тащусь, когда ты в этих нарукавниках, — Марина села на колени Аронова и лезла целоваться. — Ты такой из себя счетовод. Такой серьезный мужчина. Тебе нужны широкие подтяжки“. В эту счастливую минуту, когда Марина баловалась, Яков Григорьевич чувствовал, как тяжелая беспричинная тревога уходит, а на душе становится легко. Аронову хотелось сказать Марине что-нибудь ласковое. Он, глядя в окно на двор автосервиса, покрытый утренним снегом, подумал, что, наверное, Марина его последняя, самая глубокая, самая искренняя любовь.

„Приезжай сегодня вечером в Москву, буду тебя ждать, плов сделаю, — сказала Марина. — Ты хочешь плов?“ Яков Григорьевич, которого вдруг охватило желание, ответил, что раньше воскресенья приехать не сможет, вот вернется из командировки в Тольятти заместитель Андрей Васильевич — и он сразу же в Москву. „Разворуют тут все без меня, — мотнул головой Аронов. — Половины стройматериалов не будет, если уеду“.

Аронов смотрел на занесенный снегом двор, и ему стало невыразимо грустно: большая, может, лучшая часть жизнь позади, а он все неволен собой распоряжаться. Он почесал затылок, бережно держа Марину за талию другой рукой, и вдруг сказал: „Хватит сидеть в масляной яме и смотреть оттуда, как жизнь проходит. Слишком мало нам осталось, пора становиться богатым“. — „А разве ты не богат?“ — Марина удивилась. „Не особенно“.

Последний развод с женой отучил Аронова от откровенности с женщинами, тем более женщинами близкими. Душевная открытость слишком дорого обошлась ему при расставании, бывшая супруга оказалась слишком искушенной в его делах, меркантильной, склонной к шантажу бабой. „Скорее я беден, чем богат“, — сказал Аронов. „Ври больше“, — Марина поднялась с его колен и с расстроенным видом принялась кидать в сумочку косметику со стола, но обижаться подолгу она не умела.

„А что ты мне подаришь, когда станешь богатым?“ — она подняла на Аронова свои прекрасные, такие яркие глаза, что ему захотелось вслух декламировать самые нежные стихи. „А что бы ты хотела?“ — в эту минуту он был готов на все. „Сама не знаю, что-нибудь этакое, — Марина оставила косметику и на секунду задумалась. — Я мечтаю о „корвете“, красном-красном, как мой маникюр, даже еще ярче“.

„Ого, у тебя губа не дура“, — сразу расстроился Аронов. „А ты думал, я всю жизнь стану ездить на этой несмазанной телеге?“ — красным ноготком Марина показала через окно на двор. „Эти „Жигули“ я подарил тебе только пять месяцев назад“, — Аронов начинал кипятиться, но взял себя в руки. „На твоей чертовой телеге только геморрой зарабатывать“, — Марина побросала оставшуюся косметику в сумочку.

Нужно было уступать, и Аронов пообещал Марине красный „корвет“, дал ключи от своей квартиры и попросил заехать и полить цветы.

Марина уехала, и Аронов, чтобы отвлечься, включил телевизор. Передавали концерт популярного певца. Аронов хорошо знал этого молодящегося мужика, своего давнего клиента.