Забвение истории – одержимость историей

Строгое типологическое противопоставление культуры стыда и культуры вины в соответствии с идеально-типическими формами общественного осуждения или же индивидуального испытания совести эмпирически вряд ли возможно, ибо в конкретной ситуации обычно имеет место сложное переплетение обеих культур. Но их различение отнюдь не становится из-за этого непродуктивным; оно позволяет осуществлять «объяснительную поляризацию», то есть использовать эвристическую модель, с помощью которой можно расшифровать имплицитные ценностные связи в исторических текстах[261]

. Мы говорим здесь об уровне тех базовых мировоззренческих диспозиций, ментальных механизмов и сенсорных привычек, который задает акторам определенные «рамки для их мышления и деятельности, а также „правила игры“ для их дискурсов»

[262]

.

Какое отношение имеет все это к дискуссии между Вальзером и Бубисом и к истории немецкой мемориальной культуры? Как уже было сказано, поражение Германии в Первой мировой войне и связанные с ним условия Версальского договора воспринимались современниками как «национальное бесчестие», то есть прорабатывались исключительно в рамках культуры стыда. Героика национальной чести не утратила в тридцатых годах своего центрального значения для национал-социалистической риторики. По окончании Второй мировой войны, в ходе которой Германия осуществляла безудержную агрессию, разрушала Европу и проводила геноцид евреев, вина немцев стала очевидной. Однако они были плохо подготовлены к переходу от культуры стыда к культуре вины. Многие из них и после войны продолжали мыслить в категориях чести и бесчестия. Это делало настоящее осмысление проблемы вины невозможным. Мышление в категориях вины выстояло и перекочевало из Версаля в Нюрнберг. Ясперс уже в 1946 году приложил большие усилия к тому, чтобы немецкий народ усвоил понятие вины. Пытаясь очертить рамки для морального и политического дискурса о вине, он сказал по этому поводу: «Говорят, Нюрнбергский процесс для всех немцев – национальный позор. Будь хотя бы немцы в суде, немца судили бы немцы. На это надо возразить: национальный позор состоит не в суде, а в том, что к нему привело, в самом факте этого режима и его действий. Сознание национального позора для немца неизбежно»[263]. Ясперс, говоря о неизбежности национального позора для немцев, ратовал не за коллективную вину, а за коллективное признание вины. Он пытается вывести своих читателей из парадигматики культуры стыда и ввести их парадигматику культуры вины, предлагая им что-то вроде вопросов и ответов. Подобную смену парадигм можно было бы назвать переходом от ресентимента к покаянию: Ясперс хотел, чтобы выражение «национальный позор», подразумевающее коллективную утрату чести, перестало служить мобилизации ресентимента и побуждало бы к признанию собственной вины. Ибо только такое признание приводит к моральному возрождению: «Каждый должен в такой катастрофе переплавиться и родиться вторично, не боясь, что это его опозорит»[264]. Эта фраза Ясперса характеризует драматичное столкновение двух ценностных систем, которые, подчиняясь более высокому уровню идеологий, действуют на уровне культурного регулирования человеческого поведения. Углубленное осмысление проблемы вины в послевоенном обществе блокировалось продолжавшей функционировать, а частично даже усилившейся культурой стыда.