Забытый вопрос

— Любочка несчастная женщина, повѣрьте! заключила она неожиданно и глубоко вздохнула.

— Несчастная?

— Боюсь я за нее, боюсь одного человѣка! продолжала вздыхать Анна Васильевна.

— Кого же вы это боитесь? съ новымъ удивленіемъ спросила матушка.

"Знаю!" воскликнулъ я внутренно. прежде чѣмъ Анна Васильевна успѣла произнести это ненавистное имя.

— Баронъ Фельзенъ? Этотъ офицеръ, пріѣхавшій тогда съ генераломъ Рындинымъ? Развѣ они еще въ Богдановскомъ?

— Генералъ давно уѣхалъ, а тотъ остался; третью недѣлю живетъ у насъ. Ѳома Богданычъ ни за что его отпустить не хочетъ; обвелъ онъ совсѣмъ моего стараго, нѣмецъ этотъ лукавый! A то еще сегодня мнѣ сказали, онъ и совсѣмъ у насъ останется; командиръ будетъ того эскадрона, что у насъ въ селѣ стоитъ. Гольдманъ нашъ, который теперь командуетъ, можетъ слышали? — въ майоры вышелъ… Не къ доброму это, Софья Михайловна, чуетъ мое серденько, не съ доброму!…

— Сколько я могу судить о ней, сказала на это холодно матушка, — ни этотъ господинъ Фельзенъ, ни кто другой не можетъ быть для нея опасенъ. Мнѣ кажется, добрая моя, что у вашей племянницы сердце не изъ очень чувствительныхъ.

— Ахъ, Софья Михайловна, что вы говорите! И странное волненіе зазвучало въ голосѣ Анны Васильевны. — Какъ можно сказать про женщину, что она никогда не полюбитъ!… Съ каждой можетъ случиться такое несчастіе, съ каждой!…

— Несчастія можно, пожалуй, добиться, отвѣчала maman съ какимъ-то особеннымъ удареніемъ, — да еще если будешь непремѣнно искать его.

— Искать? Спаси Мати Пресвятая Богородица! И не ищите, само придетъ, само! захочетъ врагъ, вездѣ тебя найдетъ, отъ него не уйдешь никуда…

— Отъ этого врага всегда можно уберечься, замѣтила матушка.

— Не убережешься, Софья Михайловна, нѣтъ! Одинъ Богъ милосердый можетъ тебя спасти тогда, одинъ Богъ!

— A разсудокъ намъ на что данъ, а долгъ?…

На этомъ словѣ разговоръ оборвался.

Я не смѣлъ дышать. На каминѣ, надъ самымъ моимъ ухомъ, часы загремѣли вдругъ безконечную арію.

Когда послѣдній звукъ ихъ смолкъ подъ высокимъ потолкомъ гостиной, я услыхалъ опять голосъ Анны Васильевны. Она говорила про Любовь Петровну.

— … Съ самаго дѣтства не было ей доли; только родилась она живая да веселая; тѣмъ только, можетъ, и спасла себя отъ отчаянія. Родные ея богатые люди были, да отецъ ея все разорилъ; какъ умеръ, семейство оставилъ большое и почти-что нищее. Мать ея хворая была и хмурая такая, говорятъ, что не давай Боже! Изъ княжескаго рода шла; къ бѣдности привыкнуть не могла никакъ. Дѣтей своихъ она, Богъ ее знаетъ, не любила, или характеръ у нея такой ужь несграбный былъ, только Любочка разсказывала мнѣ, что мать ее къ себѣ почти на глаза не пускала. Такъ и росла она до шестнадцати годовъ, одна, безъ ласки, безъ совѣта, — сестры ея раньше замужъ повыходили. A выросла она красота малеванная, головонька умная, ловкая да быстрая…

— Да, я ее помню въ Петербургѣ, примолвила матушка, — когда они только-что пріѣхали, послѣ свадьбы, изъ Москвы. Лубянскій привозилъ ее тогда ко мнѣ. Бѣдняжка! онъ былъ влюбленъ въ нее какъ сумасшедшій!

— И Герасиму Иванычу не вышла доля на этомъ свѣтѣ! печально сказала, на это Анна Васильевна. — Не умѣлъ онъ, не умѣлъ привлечь къ себѣ жены. За него Любочка противъ воли пошла.

— Да, это мнѣ говорили; но отъ чего такъ, скажите? Онъ въ то время молодъ былъ и собой очень не дуренъ, человѣкъ всегда былъ умный…

— И служилъ хорошо, и съ состояніемъ человѣкъ, досказала Анна Васильевна, — любая дѣвушка пошла бы за него съ радостью, Софья Михайловна. A она изъ-за того чуть очей своихъ не выплакала…

— Не нравился-ли ей кто-нибудь другой?

— Было и этого, пожалуй. Студіозусъ былъ одинъ, противъ окошка ея жилъ, подъ самою крышей; сама мнѣ сказывала, — изъ слуховаго окна въ зрительную трубу все выглядывалъ на нее, и на скрыпицѣ самыя жалостныя пѣсни игралъ…

Матушка разразилась громкимъ хохотомъ; да и я едва успѣлъ зажать ротъ обѣими руками, такъ забавно проговорила все это наша милая Анна Васильевна.

— Студентъ, зрительная труба, жалобныя пѣсни! да развѣ все это серьезно? вѣдь это все пустое ребячество, добрая моя! сказала матушка, продолжая смѣяться. — Можно-ли изъ-за этого глаза выплакать?