Забытый вопрос

— Видно не знаете вы ея, Софья Михайловна! Любочка умирать будетъ, не пожалуется. Сама она, по своей охотѣ, не уѣхала бы отсюда никогда. Герасимъ Иванычъ пожелалъ Горки продать, съ долгами расквитаться хотѣлъ. Любочка долго его даже отговаривала, да давалъ ему Романенко хорошую цѣну, онъ и продалъ; тогда они и поѣхали назадъ.

— Странная она женщина, воля ваша! медленно проговорила матушка.

— Это точно, скажу, странная она, странная! сказала Анна Васильевна, помолчавъ; — ее даже другой разъ понять трудно. A повѣрьте, только лукавства нѣтъ въ ней ни на грошъ. Особливо тогда, какъ молоденькая она была, что на думкѣ, что на сердцѣ, то у нея и на языкѣ бывало. По второму разу, какъ познакомились мы, поразсказала она уже мнѣ всю жизнь свою, съ дѣтства малаго. Признаюсь вамъ, Софья Михайловна, заворожила она меня совсѣмъ тогда; какъ дочь родную полюбила я ее. A съ другаго боку, знаете, посмотрю на Герасима Иваныча, ажъ въ груди защемитъ. Такъ задаромъ, часто думаю, у обоихъ счастье пропадаетъ. Попробую, думаю, допытать у нея тихимъ разговоромъ: чѣмъ обиженной она себя отъ мужа считаетъ? Однако, какъ ни билась, нѣтъ, одно говоритъ: "ничего я противъ него не имѣю, онъ человѣкъ хорошій, я его уважаю". — Можетъ ты и уважаешь его, говорю я на то, только любви твоей, ласки къ нему я еще не видала; а вижу, что онъ изсохъ весь по тебѣ; это я вижу! — "Знаю, отвѣчаетъ, но я не могу, не могу, тетушка! Сколько разъ уговаривала я себя, по цѣлымъ ночамъ плакала, обѣты себѣ тайные давала… Я знаю, говоритъ. мнѣ слово сказать, улыбнуться ему стоитъ, — и онъ себя счастливѣе царя почитать будетъ… но я не могу, всѣмъ святымъ клянусь, — не могу! Только услышу, идетъ онъ изъ другой комнаты, и всѣ обѣты мои сгинули, пропали; языкъ мой сохнетъ, вся кровь отливаетъ къ сердцу. Когда онъ беретъ меня за руку, когда поцѣловать меня хочетъ, я чувствую. какъ вся я какъ ледъ становлюсь, и онъ точно тогда прижимаетъ къ груди своей мраморную плиту, какую кладутъ на могилы"… И повѣрите мнѣ, Софья Михайловна, разсказываетъ это мнѣ она, а сама вся блѣдная, блѣдная… Богъ его знаетъ, какъ онъ ей такое чувство внушилъ! губы у ней даже какъ холстъ бѣлыя сдѣлаются… Такъ, признаюсь, жаль мнѣ ее станетъ… — Послушай, говорю, Любочка, ни винить, ни хвалить я теоя не могу: не суди, да не осужденъ будешь. A только говори мнѣ по чистой совѣсти: ты не жалѣешь-ли кого, не гадаешь-ли по комъ думки? — "По комъ же это мнѣ думку гадать, тетушка?" передразниваетъ она меня; смѣялась она всегда моимъ хохлацкимъ словамъ, промолвила, засмѣявшись, Анна Васильевна. — Да вѣдь, говорю, ты сама мнѣ призналась, за тобой много мужчинъ пропадало? Смѣется. — Любили они тебя? — "Не знаю, говоритъ; одинъ офицеръ обѣщался застрѣлиться изъ любви ко мнѣ, только живъ и посейчасъ." — Нѣтъ, говорю, ты не шали, Любочка; я не шутя спрашиваю: изъ этихъ мужчинъ всѣхъ, что за тобой пропадали, сама ты никого не полюбила? "Тетушка, говоритъ она мнѣ на это, и за обѣ руки взяла, — замѣтили вы, что я никогда перчатокъ не сымаю?" — Вижу; это у васъ, вѣрно, такая мода въ Петербургѣ. — "Нѣтъ, говоритъ, я не изъ моды, а изъ-за того, чтобы ничьи мужскія губы не касались моей голой руки… Когда сниму перчатки, будетъ значитъ, что я кого-нибудь полюбила!… Только не знаю, говоритъ, когда это случится, — а до сихъ поръ всѣ мужчины для меня то же, что Герасимъ Иванычъ"… И сама опять вся застынетъ, вся блѣдная сдѣлается…

— A въ кокетствѣ своемъ признавалась она вамъ, Анна Васильевна?

— Сколько разъ признавалась! "Безъ этого, говоритъ, въ свѣтѣ веселиться нельзя, а мнѣ веселиться надо было, мнѣ это одно и оставалось въ жизни, тетушка!" И такая она чудная, право! "Бывало, сказываетъ, на балу, когда все это разгорится, музыка такъ и заливается, а ловкій кавалеръ, да еще влюбленный въ тебя, уноситъ тебя по залѣ,- я часто, говоритъ, думала: сегодня ночью онъ меня, можетъ, зарѣжетъ изъ ревности, — такъ дай же хоть натанцуюсь въ послѣдній разъ! И повѣрите, увѣряетъ, никогда я такого веселья не чувствовала, какъ тогда!" — Ну, говорю я ей, храбрая же ты, Любочка! Я бы отъ одного страха отъ этого три раза успѣла помереть до того часу, а ты говоришь, тебѣ весело было}… Напослѣдокъ спрашивала я ее: а до замужества твоего, Любочка, признавайся, никого ты не любила? — "Никого, я дитя была", отвѣчаетъ и такъ прямо мнѣ въ глаза глядитъ. — Ну, смѣюсь я ей, а музыканта того, что въ трубу на тебя глядѣлъ? — Какъ она покатится! — "Ахъ, да! говоритъ, и. ъ этого я точно была влюблена, пока близко не увидала; а разъ въ церкви онъ сталъ рядомъ со мною, — у него на щекѣ была большая бородавка съ волосами. Я его тутъ же въ церкви и разлюбила"…

— Послушайте, Анна Васильевна, сказала матушка, — можетъ быть племянникъ вашъ и виноватъ, виноватъ уже во всякомъ случаѣ въ томъ, что увлекся страстью къ существу, которое его не любило и любить не могло. За то же онъ по винѣ и наказанъ: въ сорокъ лѣтъ человѣкъ безъ ногъ и безъ языка! Но она, изъ-за которой онъ всю жизнь свою погубилъ, неужели она, по-вашему, во всемъ права?