Забытый вопрос

— То-то оно и есть, что было то все ребячество глупое, да Герасимъ Иванычъ не умѣлъ понять того; — сгоралъ ужь онъ слишкомъ по ней. Вы, можетъ, не знаете, Софья Михайловна, какъ онъ на ней женился. Былъ онъ въ Москвѣ проѣздомъ. Въ церкви Божіей увидалъ ее въ первый разъ. A только увидалъ, такъ и врѣзался, взгорѣлъ какъ копна отъ грозы. Въ домъ въ нимъ въ первый разъ пріѣхалъ — свататься. До того времени не бывалъ въ домѣ никогда. Мать Любочкина, пустая голова, прости Господи, на первомъ же этомъ разу слово ему дала. Призвала Любочку и говоритъ: благодари меня, я тебѣ жениха нашла; такъ та и упала, чувствъ лишилась. Мать свою, знаете, она пуще грѣха смертнаго боялась; изъ рукъ ея мужа принять — лучше бы, говоритъ меня, живую въ землю зарыли… Ну, а можетъ и то, что она ни говори, скрипачъ-то этотъ музыкой своею серденько ея молодое итронулъ тогда… Что за разумъ бываетъ у насъ въ молодые глупые годы! примолвила Анна Васильевна съ какимъ-то болѣзненнымъ вздохомъ. — Только мать на своемъ поставила, проклятіемъ ей пригрозила и за Герасима Иваныча просватала, да сама же, съ сердцовъ, али съ дурости своей, сама ему про студента и открыла. На его счастье, Ѳома Богданычъ въ ту пору въ Москвѣ былъ, ѣздилъ шерсть продавать; а то бы онъ, Герасимъ Иванычъ, музыканта бы зарѣзалъ!…

— Что вы? воскликнула матушка. — Онъ такъ ревнивъ былъ?

— A вы что думали? Загубилъ онъ этимъ самимъ все свое счастіе! Какъ еще женихомъ былъ, запугалъ онъ до смерти бѣдную Любочку, запугалъ своею ревностью… и ласками своими запугалъ потомъ, примолвила Анна Васильевна, понижая голосъ. — Такая ужь, знаете, кровь въ жилахъ его текла, Софья Михайловна; они свой родъ отъ старыхъ казаковъ ведутъ, — пропадай моя голова, да и шабашъ!…

— Послушайте, добрая моя, сказала матушка, — я помню, когда жила она въ Петербургѣ, я видѣла Любовь Петровну въ свѣтѣ. Она была очень въ модѣ, принимала весь городъ, кокетничала направо и налѣво; воля ваша, она нисколько не походила на запуганную женщину.

— Скажите, спросила поспѣшно Анна Васильевна, — говорили про нее тогда что-нибудь такое нехорошее?

— Нѣтъ, я не слыхала. Она слыла большою кокеткой, — и только. Женщины съ ней мало дружились, многія ей завидовали. Мужчины влюблялись въ нее толпой и говорили, что она холодная какъ ледъ. Мнѣ, признаюсь вамъ, во всемъ этомъ жалокъ былъ ея мужъ. Онъ видимо томился и страдалъ этою жизнью. Въ свѣтѣ на него никто не обращалъ вниманія; онъ былъ для всѣхъ мужъ красавицы Лубянской. Но меня, хотя и сама я была молода въ то время, что-то влекло къ нему, и я какъ-то всегда умѣла отыскивать его мрачную фигуру, вѣчно забившуюся въ уголъ и изъ-подъ темныхъ бровей сверкавшую большими грустными глазами. Этотъ человѣкъ былъ несчастливъ, — у него это было на лицѣ написано.

— Не умѣлъ онъ, не умѣлъ; самъ сгубилъ счастье свое! повторила, вздыхая, Анна Васильевна. Какая разумная голова-то была, а все у него вкось да мимо попадало… Самъ вѣдь онъ хотѣлъ, самъ просилъ Любочку веселиться, повезъ ее въ этотъ свѣтъ вашъ столичный. На балы, да на театры эти пораструсилъ онъ въ пять годковъ всѣ тѣ гроши, что старый батька его — скупой былъ старый, — сорокъ лѣтъ по куточкамъ понапрятывалъ. A знаете ли, Софья Михайловна, каково ей жить было, Любочкѣ? Вы въ гостяхъ ее видали и говорите: не походила она на запуганную женщину. A какъ вернугся они домой изъ гостей, она такъ ужь и знаетъ, такъ и ждетъ. Войдетъ онъ въ ней въ спальню, сядетъ около постели: "Говори мнѣ, Любочка, не томи мою душу, кого ты любишь?" Она молчитъ: вѣдь и отвѣтовъ нѣтъ на такіе спросы! "Я знаю", говоритъ онъ опять, а самъ блѣдный, въ лицѣ измѣнится, — "знаю, говоритъ, меня ты не любишь и не любила никогда, — но не для всѣхъ же сердце твое плита могильная! Я все вижу, знаю, говоритъ, въ тебя влюбленъ вотъ тотъ-то, вотъ этотъ, — считать начнетъ, — говори, кого ты любишь, кого?" Глаза у него загорятся, дрожитъ самъ… Любочка сказывала, и страхъ, и жалость на него глядѣть! A захочетъ она оправдать себя, — и не давай Боже! Вскочитъ, какъ безумный сдѣлается. "Ты обманываешь меня, ты змѣя, кричитъ, изъ рукъ моихъ выскользнуть хочешь!" Другой разъ не выдержитъ она, заплачетъ. Онъ въ ноги ей повалится. "Скажи, говоритъ, что мнѣ дѣлать, что мнѣ дѣлать! стѣны развѣ головой ломать, чтобъ ты меня полюбила!" "Другая на моемъ мѣстѣ", говорила мнѣ не одинъ разъ Любочка, "другая бы году въ такомъ пеклѣ не прожила; а меня, говоритъ, счастливый характеръ мой спасалъ: утру слезы и на завтра опять танцовать ѣду".

— Я говорю вамъ, у ней сердца нѣтъ! пылко воскликнула матушка.

— Послушайте, Софья Михайловна, возразила такъ же живо ея пріятельница, — судите вы ее, какъ себѣ хотите, а я вамъ по истинѣ скажу: Герасимъ Иванычъ мнѣ по мужу племянникъ родной и жалѣю я его, такъ жалѣю_; что и словъ сказать не найду, а только и Любочку я не могу винить! Сами вы сказали, нехорошаго про нее ничего не слышали. Долгъ свой она исполняла. A въ чувствахъ нашихъ одинъ Богъ милосердный судья.