Забытый вопрос

— Боже ты мой! со слезами въ голосѣ отвѣчала на это Анна Васильевна, какъ бы глубоко взволнованная этимъ замѣчаніемъ. — Нѣтъ, я такъ думаю, злодѣя на свѣтѣ, чтобы взглянулъ на Герасима Иваныча и не пожалѣлъ бы его… Конечно, примолвила она, запинаясь и вздыхая, — можетъ не безъ грѣха и Любочка… За то можетъ Богъ и наказалъ ее теперь этимъ… барономъ нѣмецкимъ.

— Да скажите, пожалуйста, спросила maman, — что васъ такъ пугаетъ этотъ баронъ?

— A то пугаетъ, Софья Михайловна, что чуетъ сердце мое, — не добрымъ это кончится!

— Вы думаете она перчатки скинетъ? сказала матушка и засмѣялась.

— Ахъ, не смѣйтесь, Софья Михайловна, тревожно заговорила Анна Васильевна, — не смѣйтесь! Право, говорю вамъ, боюсь я за нее. Большаго свѣта вашего я не знаю, вѣкъ свой на Украйнѣ прожила, а людей я видала. Повѣрьте мнѣ, хитрый это человѣкъ и прожженный, и всю эту женскую науку какъ по книгамъ прошелъ. Отъ Любочки, знаете, у насъ тамъ всѣ безъ ума сдѣлались. Ну, офицерство-то наше, доморощенное, тѣ, по простотѣ, курятъ ей, да финтятъ съ утра до вечера. Смотришь, одного она обсмѣяла, другаго обсмѣяла, — такъ они другъ за дружкой и отъѣзжаютъ. Со стороны смотрѣть даже на это весело. A онъ, нѣтъ, онъ другую политику держитъ. Съ хитрости другой разъ день цѣлый къ ней не подходитъ, а все видитъ, слѣдитъ за ней. Съ Ѳомой Богданычемъ начнутъ они о пѣніи, или что тамъ другое говорятъ, и онъ будто этимъ разговоромъ занятъ, руками даже машетъ это… A въ головѣ, видно, все она, все какъ бы за ней подсмотрѣть; нѣтъ-нѣтъ, — и сверкнетъ на нее очами…

— A глаза у него хороши, замѣтила матушка.

— Какъ у бѣса въ пеклѣ, прости Господи! съ негодованіемъ воскликнула Анна Васильевна. — Богъ знаетъ, что вы нашли въ нихъ хорошаго, Софья Михайловна. Лукавые, недобрые у него глаза, чтобъ имъ лихо было!

"У ехиднаго князя Сатаны Вельзевуловича полымемъ горятъ очи змѣиныя", — пришли мнѣ на память слова изъ какой-то сказки Максимыча. Мнѣ вспомнился въ то же время тотъ взглядъ, которымъ глядѣлъ на меня Фельзенъ въ Богдановскомъ саду; дрожь пробѣжала у меня по тѣлу, и я съ невольнымъ страхомъ взглянулъ въ темный уголъ гостиной; точно онъ опять, этотъ змѣиный взглядъ, сверкнулъ тамъ въ колеблющейся мглѣ…

Но въ столовой заговорили снова, и я опять весь обратился въ слухъ.

— A Любочку и узнать нельзя теперь, молвила Анна Васильевна, — невеселая такая стала, все молчитъ, будто что тяжкое хоронитъ на сердцѣ. Куда это ея смѣлость, смѣхъ ея вольный дѣвался? И не пойму я ихъ, право: то какъ бы обиженная сидитъ она, будто гнѣвная, другой разъ на его разговоръ словомъ не отвѣтитъ, а то вдругъ, на себя не похожа станетъ, гордость свою позабудетъ, подниметъ на него очи такъ жалостно, точно какъ прощенія проситъ, точно чувствуетъ, что виновата противъ него. A чѣмъ это она можетъ виновата быть противъ этого нѣмца лукаваго, сами скажите, Софья Михайловна?…

— Неужели, въ ея годы? начала было матушка и не договорила. — Мнѣ жаль ея сына! примолвила она, помолчавъ, и потомъ спросила: — а долго еще останутся они у васъ въ Богдановскомъ?

— Любочка обѣщалась пожить съ нами. Герасиму Иванычу, слава Богу, будто полегче стало. Вотъ, Софья Михайловна, ѣздили по чужимъ сторонамъ, ничего не наѣздили. Давно бы къ намъ на Украйну. Нашъ воздухъ вольный, вылѣчитъ лучше всѣхъ тѣхъ микстуръ лядащихъ, что нѣмцы повыдумывали; это я вамъ истинную правду говорю, подтвердила Анна Васильевна.- Ѳому Богданыча, продолжала она, — Любочка просила опекуномъ къ Васѣ. Онъ и ея дѣлами управляетъ.

— Какими дѣлами? сказала матушка:- у нея развѣ имѣніе какое-нибудь?

— Она теперь сама съ состояніемъ, отвѣчала Анна Васильевна. — Герасимъ Иванычъ, когда Горки свои продалъ, скоро дотомъ, черезъ Ѳому Богданыча, купилъ въ Черниговской губерніи хорошее имѣніе, 800 душъ, и на ея имя записалъ. Старый мой за то ему часто выговаривалъ. Ты, говоритъ, сына своего обижаешь! A онъ отвѣчаетъ: не хочу, чтобы послѣ моей смерти Любочка отъ кого зависѣла, а сына она сама не обидитъ; я ее знаю…

Новый бой часовъ на каминѣ покрылъ голосъ Анны Васильевны, и затѣмъ послышался въ столовой шумъ отодвигавшихся стульевъ.

На цыпочкахъ, притаивъ дыханіе, выбрался я изъ гостиной.

M-r Керети еще не спалъ. Онъ лежалъ въ постели съ любимою своею книгой: Notre Dame de Paris, въ рукахъ. Я объявилъ ему, что мы переѣзжаемъ завтра въ Богдановское.

— Eh bien, ma foi, c'est ce qu'on а pu trouver de mieux dans l'occurence! отвѣчалъ онъ, къ немалому моему удивленію. Я думалъ, самолюбивый французъ непремѣнно обидится, что матушка не спросила предварительно его мнѣнія.

—- Je ne serai pas faché de rire un peu avec ce diable de musicien, промолвилъ онъ, усмѣхнувшись. Ce diable de musicien означало на его языкѣ Булкенфресса, къ которому мой наставникъ питалъ нѣкоторую слабость.