Забытый вопрос

Черезъ пять минутъ мы сидѣли, запершись, въ его комнатѣ и читали Die Pieccolomini. Отецъ его еще не просыпался. По всему дому, будто дальніе раскаты грозы, шелъ нескончаемый гулъ голосовъ, смѣха, передвигавшихся стульевъ, спѣшныхъ и тяжелыхъ шаговъ. Изъ подвальнаго этажа несся въ окна запахъ кушанья; третій день не потухалъ огонь въ обширной кухнѣ гостепріимнаго Богдановскаго. Гости недавно отзавтракали; немилосердно стучали ножами повара, готовясь къ предстоявшему обѣду…

XXVI

Мы такъ и не трогались со своей половины до самаго вечера, и никто не тревожилъ насъ: видно Саша нашелъ, что война и безъ насъ обойтись можетъ. Пообѣдали мы, какъ всегда, втроемъ съ Герасимомъ Ивановичемъ. Онъ билъ все въ томъ же добромъ духѣ и весело допрашивалъ меня:

— Танцовать сегодня?

— Да, Герасимъ Иванычъ, непремѣнно, отвѣчалъ я. — Ѳома Богданычъ вотъ уже двѣ недѣли пристаетъ въ намъ съ Васей, чтобы мы непремѣнно пришли на балъ. Только не знаю, какъ Вася вотъ, — ему все не хотѣлось…

— Придетъ, улыбаясь отвѣчалъ мнѣ больной.

— Я танцовать не люблю, началъ было Вася.

— Надо… какъ всѣ…

— A вы бы, Герасимъ Иванычъ, спустились бы внизъ посмотрѣть. Я ужь Васю растормошу!

Вася съ неудовольствіемъ взглянулъ на меня. Отецъ его перехватилъ этотъ взглядъ:

— Я спать буду, проговорилъ онъ совершенно твердо и съ улыбкой, отъ которой сынъ его вдругъ покраснѣлъ…

Его повезли гулять послѣ обѣда. Но на этотъ разъ онъ самъ какъ будто боялся показаться въ люди и выбралъ крайнюю боковую аллею сада, по которой никто никогда не ходилъ. Мы вернулись домой очень скоро. Герасимъ Ивановичъ потребовалъ, чтобы весь туалетъ Васинъ и мой принесенъ былъ въ его комнату и чтобы мы при немъ одѣлись. Когда же все это было совершено, и мы, умытые, причесаные, даже слегка подвитые Савеліемъ, встали предъ нимъ въ новыхъ курточкахъ и глянцевыхъ башмакахъ, онъ долго поворачивалъ насъ во всѣ стороны, видимо любуясь сыномъ, и съ какимъ-то ребяческимъ удовольствіемъ похваливалъ насъ почему-то по-нѣмецки: ganz brav, ganz brav! Мы были готовы гораздо ранѣе, чѣмъ это было нужно, и долго прохаживались по комнатѣ подъ неотрывавшимися отъ насъ взглядами вдругъ оживившагося больнаго, то подходя, по его приказанію, къ зеркалу, заколоть булавкой свороченный на бокъ галстукъ, то изображая въ каррикатурѣ, какъ мы будемъ раскланиваться дамамъ и приглашать ихъ "pour une contredanse s'il vous plait". Онъ очень смѣялся нашимъ шалостямъ и все кивалъ на меня, повторяя: "какъ онъ, какъ онъ!" И Вася, въ угоду отцу, буфонилъ, подражая мнѣ, округлялъ локти и подымался на носкахъ, точно дѣло дѣлалъ…

Въ половинѣ девятаго, наконецъ, громко, точно изъ сосѣдней комнаты, долетѣли до насъ снизу звуки полонеза. Балъ начался.

— Пора, пора вамъ! залепеталъ Герасимъ Ивановичъ и, откинувшись на спинку кресла:- музыка… какъ хорошо! проговорилъ онъ. Все лицо его просіяло.

— A спать какъ же ты подъ это будешь? заботливо спросилъ его Вася.

— Лучше… сна, отвѣчалъ онъ, закрывая глаза, — хорошо… мнѣ… идите…

Мы отправились внизъ.

Все звончѣе гремѣлъ и заливался, и такъ и забиралъ за душу чудный полонезъ Огинскаго; тамъ было, въ особенности, одно мѣсто, — такое задумчивое и съ тѣмъ вмѣстѣ увлекающее, что каждый разъ, какъ повторялось оно, меня всего передергивало: не то заплакать хотѣлось, не то вскочить на самаго бѣшенаго изъ жеребцовъ Ѳомы Богдановича и понестись на немъ въ степь, и скакать до тѣхъ поръ, пока никакой силы уже не станетъ… Мнѣ былъ хорошо извѣстенъ этотъ полонезъ, — я его уже не разъ слышалъ въ Богдановскомъ, и старикъ Опицкій даже разсказывалъ какъ-то при мнѣ Ѳомѣ Богдановичу, что композиторъ его, наскучивъ жизнью, велѣлъ себѣ сыграть эту вещь въ послѣдній разъ и, дождавшись того самаго любезнаго мнѣ мѣста, пустилъ себѣ пулю въ самое сердце, и что съ тѣхъ поръ, въ память его, мѣсто это при исполненіи всегда сопровождается пистолетнымъ выстрѣломъ. Я передалъ это теперь Васѣ, пока мы пробирались съ нимъ по корридору въ залу, прибавивъ, что Ѳома Богдановичъ очень перепугался тогда и объявилъ, что ни за что не позволитъ стрѣлять у себя въ домѣ, въ чью бы то память ни было.

— Онъ не изъ храбрыхъ, Ѳома Богдановичъ, говорилъ я Васѣ смѣясь.

Но, къ удивленію моему, Вася вдругъ поблѣднѣлъ при этомъ разсказѣ; онъ остановился и, вперивъ въ меня какой-то странный, смущенный взглядъ, спросилъ:

— На этомъ самомъ мѣстѣ… прямо въ сердце? И когда отыграли, — его нашли уже, вѣрно, мертвымъ?…

— Да, но я только этому не вѣрю. Старикъ Опицкій очень хорошій старикъ, но знаешь, когда онъ начнетъ про своихъ польскихъ героевъ, онъ много выдумываетъ… Папа называетъ его за это monsieur de Crac…

— Какая смерть!… проговорилъ тихо мой пріятель уже въ дверяхъ залы…

Она горѣла огнями, — съ перваго раза даже глазамъ было больно. На хорахъ помѣщался большой, извѣстный во всей губерніи, оркестръ богатаго князя Пузины, выписанный къ этому дню въ Богдановское. Шурша накрахмаленными юбками и звеня шпорами, выступали по паркету одна за другою пары.