Забытый вопрос

— A такъ, такъ, гоготалъ ей вслѣдъ Ѳома Богдановичъ, — треба жить поки живется и пить поки…

Я не слушалъ уже далѣе и за его спиной сталъ осторожно выбираться изъ залы. Я успѣлъ уйти въ другія двери незамѣченный имъ и въ три прыжка очутился въ верхнемъ этажѣ, Максимычъ ждалъ меня въ корридорѣ, на порогѣ Васиной комнаты.

— Шш! шикнулъ онъ на Сильву, бывшую съ нимъ и радостно при видѣ меня застучавшую было хвостомъ до ножкѣ стула, на которомъ онъ сидѣлъ. — Вы тише входите, угрюмо шепнулъ онъ, поднося бережно руку къ замку двери.

— A Вася спить?

— Только сейчасъ заснули.

— Онъ у Герасима Иваныча сидѣлъ?

— Нѣтъ, — тамъ Савелій сидитъ. Они давно спятъ.

— A Вася что же дѣлалъ?

Еще угрюмѣе взглянулъ на меня Максимычъ, словно провинился я чѣмъ-нибудь.

— Лежали въ постелькѣ да плакали. Вотъ что дѣлали, пояснилъ Максимычъ и даже отвернулся отъ меня.

— Плакалъ? воскликнулъ я, чувствуя, что у самого меня мгновенно подступили слезы въ горлу.

— A то не плакать?… Чувствительность также имѣютъ… пробормоталъ несвязно Максимычъ, налегая на законъ и тихо отводя дверь, чтобы дать мнѣ пройти.

Что хотѣлъ онъ сказать этимъ, и что могъ знать онъ о причинѣ слезъ Васи, — я не спрашивалъ. Да едва-ли и отвѣтилъ бы мнѣ на такой вопросъ суровый дядька мой.

Но когда при свѣтѣ внесенной имъ свѣчи, которую Максимычъ тотчасъ же и загородилъ рукой отъ спящаго, я увидѣлъ Васю, — онъ лежалъ въ постели лицомъ къ стѣнѣ, натянувъ одѣяло поверхъ самой головы, и только одна выбившаяся изъ-подъ него прядь длинныхъ его волосъ свивалась кольцомъ на бѣломъ полотнѣ его подушки, — когда подъ этимъ одѣяломъ я различилъ его тонкіе члены, съеженные и подобранные имъ, точно весь онъ хотѣлъ уйти въ себя, какъ бѣдная улитка въ свою хрупкую келейку, — я уже не сомнѣвался: Вася былъ тамъ, въ аллеѣ, онъ все слышалъ, какъ я… И не успѣлъ еще разуть меня Максимычъ, какъ самъ я, повалившись на мою кровать лицомъ къ стѣнѣ и забившись въ подушки, чтобы не слышалъ Вася, рыдалъ новыми, иными, еще болѣе горькими, но болѣе чистыми слезами, чѣмъ тамъ, въ саду, въ этомъ "проклятомъ" саду…

— A суровый дядька мой, стаскивая съ ногъ моихъ чулки, бормоталъ между тѣмъ своимъ страннымъ, глухимъ и грубымъ шепотомъ:

— Блаженни плачущіе, яко тіи утѣшатся… Помочи отстегните!… На соблазнъ одинъ дѣтей сюда отпустили… Завтра я васъ будить не стану, сами встанете… даже подушку ишь перекрестить забыли…

Онъ покрылъ меня одѣяломъ, заботливо заткнувъ конецъ его подъ тюфякъ, и заскорузлые его пальцы съ сивыми старческими ногтями, слегка задѣвъ меня за щеку, потянулись къ моей подушкѣ:

— Во имя Отца и Сына и…

Слезы мои еще не успѣли высохнуть, какъ я уже спалъ мертвымъ сномъ…

XXIX

Еще цѣлыхъ три дня продолжался праздникъ въ Богдановскомъ. Щедрою рукой во всѣхъ видахъ сыпалъ удовольствія Ѳома Богдановичъ гостямъ своимъ: онъ ихъ возилъ утромъ въ экипажахъ завтракать въ лѣсъ, за десять верстъ отъ села; вечеромъ угощалъ прогулкой по озеру въ большой, устланной коврами лодкѣ, въ которой пили чай при свѣтѣ безчисленныхъ цвѣтныхъ фонарей. Неизбѣжные пѣвчіе пѣли утромъ въ лѣсу, пѣли вечеромъ въ лодкѣ, пѣли послѣ обѣда на террасѣ, пѣли до сипоты, до потери голоса, до того, что Богунъ разбранился наконецъ со своимъ паномъ и, купно со всѣми басами своего хора, напился съ досады пьянъ до безчувствія. Капельмейстеръ князя Пузины спасъ Ѳому Богдановича отъ печальныхъ послѣдствій гнѣва и отчаянія, въ которыя ввергъ злополучнаго помѣщика такой ужасный поступокъ со стороны коварнаго Богуна: онъ согласился, за большія деньги, остаться съ оркестромъ на лишній день въ Богдановскомъ. Ѳома Богдановичъ расцвѣлъ душой снова, а молодому большинству его гостей приходилось даже гораздо болѣе по душѣ инструментальная, чѣмъ вокальная музыка. Подъ веселые звуки ея расходившаяся молодежь плясала съ утра до вечера. "И во снѣ такой чудесной жизни не бываетъ, какъ у васъ въ дѣйствительности!" восклицало восторженное "офицерство", качая на рукахъ умиленнаго и счастливаго хозяина, послѣ каждаго обѣда и ужина…