Забытый вопрос

"Артиллерія" только не оправдала его надеждъ. Ея "полированные" и "ученые" представители оказались черезчуръ уже полированными и учеными: они вскакивали съ мѣстъ, краснѣли и смущались заранѣе, едва достигало до чуткаго ихъ слуха шуршанье женскаго платья, — за то танцовали плохо, или и вовсе не танцовали, держались особнячкомъ и "занимать" прекрасный полъ "пріятнымъ разговоромъ" оказались окончательно неспособными. Гусары безъ труда оттерли ихъ отъ всѣхъ мѣстныхъ "очаровательницъ", — и Ѳома Богдановичъ, раздѣляя общее впечатлѣніе, не нашелъ въ возраженіе ни единаго изъ обычныхъ ему горячихъ доводовъ и страстныхъ упрашиваній, когда толстый батарейный командиръ, пыхтя и тяжело шаркая ногой, объявилъ ему, на другой же день послѣ бала, что "пора имъ на службу царскую, восвояси". Безъ сожалѣнія отпустилъ его Ѳома Богдановичъ со всѣми его офицерами. "Никакого вида не имѣютъ", выражался онъ о нихъ неодобрительно, "и форма у нихъ такая-жь брудная какъ они сами", — и, проводивъ ихъ до крыльца, тотчасъ же побѣжалъ наверхъ, приказывая людямъ вымести и прибрать оставленную артиллеристами комнату и перенести въ нее вещи барона Фельзена.

Я встрѣтился съ нимъ въ корридорѣ. Фельзенъ догонялъ его.

— Это совершенно безполезно, кричалъ онъ ему, — я послѣзавтра уѣзжаю; стоитъ-ли перебираться на сутки?

— A тамъ ще побачимъ, какъ вы уѣдете! гоготалъ 0ома Богдановичъ, — а дорогаго гостя не оставлю жить во флигелѣ съ крысами. Тамъ, о какія крысы ходятъ! отмѣривалъ онъ себѣ пальцами по локоть.

— Тутъ, я помню, кто-то помѣщался, заговорилъ опять гусаръ.

— А вотъ кто съ французомъ жилъ тутъ — Борисъ, о! указывалъ на меня Ѳома Богдановичъ. — А теперь ему еще лучше: съ Васей Лубянскимъ живутъ вмѣстѣ. Правда, лучше тебѣ, Боря? И, не дожидаясь моего отвѣта:- A Герасима моего видѣли?

— Нѣтъ еще… проговорилъ гусаръ.

— Такъ ходимъ, ходимъ до него! Поглядите, какъ онъ у насъ тутъ поправился.

Фельзенъ — я это видѣлъ, — едва могъ совладать съ непріятнымъ впечатлѣніемъ, какое произвело на него это неожиданное имъ предложеніе.

— Не обезпокоимъ-ли мы больнаго? съ замѣшательствомъ проговорилъ онъ, обращаясь болѣе ко мнѣ, чѣмъ въ Ѳомѣ Богдановичу.

— Я сейчасъ узнаю, поспѣшилъ я отвѣтить и побѣжалъ стремглавъ въ комнату Васи.

Онъ читалъ, уткнувъ голову въ обѣ руки.

— Вася, Вася, Ѳома Богданычъ тащитъ сюда, къ отцу твоему, этого гусара… барона…

— Не пускать его, не надо! съ побагровѣвшимъ лицомъ вскочилъ онъ съ мѣста.

— Поздно, Вася. Слышишь, они ужь вошли въ его комнату… Не пойти-ли намъ туда? Я боюсь, Ѳома Богдановичъ заговоритъ его…

— Ступай… Я не могу, промолвилъ онъ, въ какомъ-то изнеможеніи опускаясь снова на стулъ.

Ѳома Богдановичъ успѣлъ уже усадить Фельзена противъ самаго кресла Герасима Ивановича, и больной глядѣлъ на него пристально своими большими, вопрошающими и глубокими глазами.

Фельзенъ, уже вполнѣ овладѣвшій собою, заботливо разспрашивалъ его о здоровьѣ, сопровождая эти разспросы участливымъ, ласкающимъ взглядомъ. Ѳома Богдановичъ, размахивая коротенькими ручками и прыгая на мѣстѣ, отвѣчалъ за племянника, что онъ теперь здоровъ, какъ волъ, и что одна только лѣнь помѣшала ему вчера танцовать съ нимъ, роднымъ дядей своимъ, Ѳомой Галагаемъ, гопака, какъ "когдась диды ихъ танцовали".

Онъ добился своего: улыбка скользнула по блѣднымъ губамъ больнаго.

— A вы… сюда… на… долго? спросилъ онъ гостя, въ свою очередь.

— И хотѣлъ бы, да не могу: служба одолѣла, эскадронъ, объяснилъ Фельзенъ съ видомъ учтиваго сожалѣнія.

— Вы хотѣли… совсѣмъ… уѣхать?

— Да, признаюсь, — и онъ даже вздохнулъ, — какъ ни полюбилъ я здѣшнюю привольную и гостепріимную сторону, — онъ взглянулъ на Ѳому Богдановича, — но честолюбіе не совсѣмъ еще замерло во мнѣ. Я думалъ, въ Петербургѣ успѣли положить гнѣвъ на милость относительно участниковъ этого несчастнаго поединка, quorum pars minima fui, промолвилъ Фельзенъ и самъ какъ-то необыкновенно искренно засмѣялся своему латинскому изреченію.

Герасимъ Ивановичъ тоже улыбнулся: добродушный тонъ Фельзена, его прямо и весело глядѣвшее лицо производили на него видимо хорошее впечатлѣніе; я самъ невольно поддавался обаянію этого необыкновенно близкаго къ правдѣ тона простосердечія и откровенности.

— Отказали? спросилъ его опять больной.

— Отложили, отвѣчалъ гусаръ, полуулыбаясь, полувздыхая, — обѣщали, что "при случаѣ вспомнятъ": а время уходитъ между тѣмъ, — и я все болѣе и болѣе отстаю отъ товарищей… Вы не служили въ военной службѣ, примолвилъ онъ, какъ бы извиняясь, — вамъ и непонятнымъ, и смѣшнымъ можетъ показаться то, что такъ тяжко переносить нашему брату въ эполетахъ, — именно это сознаніе, что отсталъ отъ товарищей.

Герасимъ Ивановичъ сочувственно качнулъ головой.

— Я не для этой дороги готовился… и, можетъ быть, не для нея и рожденъ, какъ бы отвѣчая самому себѣ, съ задумчивымъ медленіемъ продолжалъ Фельзенъ, — но въ Россіи теперь она ведетъ во всему… И, какъ вѣроятно и заключили уже вы изъ моихъ рѣчей, домолвилъ онъ съ прежнимъ веселымъ видомъ, — я успѣлъ окончательно втянуться и полюбить ее…